А теперь этой женственности ужасно хотелось есть. Например, она не отказалась бы от бутерброда с сыром; приятельницы зашли в рыночную пекарню Понт-Авена.

«Benedictio te, o panis seigel, ut est destructio et annihilatio omnium facturarum, ligationum, fascinationum et incantationum», — вполголоса произнес нараспев пекарь и нанес знак креста на исподе ячменного хлеба. «Благословляю тебя, о хлеб, да не коснется тебя никакое колдовство, злые чары, и сглаз, и нашептывания». Лишь после этого он позволил покупательнице, которая стояла в очереди перед Марианной, положить хлеб в хозяйственную сумку.

Колетт негодующе фыркнула.

— Я так и не смогла привыкнуть к этому фокусу с хлебом, — сообщила она Марианне. — В Сенте женщины в Вербное воскресенье во время крестного хода надевают на освященную пальмовую ветвь хлеб, из которого предварительно выковыривают мякиш: получается похоже на фаллос. Священник благословляет эти хлеба, дабы уберечь их от недоброго взора ведьм, и женщины хранят их потом целый год. Кто знает, что они с ними делают?

Марианна хихикнула и мечтательно погладила шелк сливового цвета платья с запáхом, в котором вышла прямо из бутика, решив не переодеваться. Платье скрывало ее родимое пятно, однако одарило Марианну декольте, о существовании которого у себя она даже не подозревала. Хорошо, что Кателль продала ей еще подходящий к такому открытому платью лифчик…

— Мой хлеб можете не благословлять! — громко перебила пекаря Колетт.

— Пожалуйста, мадам, как вам будет угодно, — пробормотал пекарь. — Он в любом случае защищен от злых сил. Вы же знаете Паскаль Гуашон, dagosoitis из леса? Так вот, она освящает огонь и изгоняет духов с кораблей и из домов! Она освятила и эту печь. — Он показал куда-то за спину.

Как только он упомянул имя Паскаль, Марианна насторожилась.

— К счастью, она не sorcière noire[116]. Помните, что произошло в Сен-Коннеке четыре года тому назад?

Он отер запачканные мукой руки о передник.

— Опять вы за свое! — раздраженно вставила Колетт.

— Мадам Галлерн много лет страдала от неизлечимой болезни, ожидая смерти. На ферме продолжался непрерывный падеж скота, и никто не в силах был понять почему. Посевы не всходили. Фернан Галлерн пришел в отчаяние. Кто-то навел на его ферму порчу. — Пекарь сделал драматическую паузу. — И заклятие сумел снять только… — Он понизил голос до хриплого шепота: — Мишель Ла Мер!

— Магнетизер? — восхищенно выдохнула его молодая помощница.

Пекарь кивнул.

— Он творит чудеса, — восторженно продолжала она, и щеки у нее с каждой минутой розовели все ярче. — Говорят, он может изгонять дьявола, излечивать рак, бесплодие, грибок ног и коровье бешенство. И все одним лишь наложением рук!

— Да-да, — негодующе перебил ее пекарь. — Так или иначе, Ла Мер пришел на ферму Галлернов и обнаружил, что это соседка Фернана, Морис, прокляла их имение и поразила недугом мадам Галлерн. Валери Морис! А сама всегда так любезно с ними разговаривала. Но что вы хотите, мужа у нее нет, а двое детей есть, и кто их отец — неизвестно. Она-то и прокляла несчастных — просто потому, что ей нравилось творить зло! Ла Мер снял порчу за сто пятьдесят два евро.

— Сто пятьдесят два евро, — повторила Колетт, ушам своим не веря. — Неплохо же он зарабатывает клеветой на женщин!

За это пекарь наградил ее осуждающим взглядом.

— Защита от злых чар неоплатна! Ла Мер берет за снятие порчи с ферм по сто пятьдесят два евро, с офисов — по сто двадцать два, а с домов — девяносто два.

— А что Морис? — жадно спросила помощница.

— Не на ту напали! Она недолго думая подала в суд за клевету! Якобы вся деревня устроила на нее охоту, как на настоящую ведьму! Якобы ее детям в школе плевали в лицо! А после этого она прокляла Ла Мера, и теперь его дар стал ослабевать. Мы должны молиться, чтобы силы к нему вернулись.

— Что ж, — подчеркнуто произнесла Колетт, — я не верю в целителей, творящих чудеса, которые вроде этого Ла Мера бегают кругом дома с мокрой тряпкой в руке и так изгоняют дьявола. Зато я верю, что багеты и flûtes[117] пора вынуть из печи. Жеральдин, обслужите меня, пожалуйста. Или вы больше не продаете хлеб нормальным людям?

Когда Марианна и Колетт, хихикая, выходили из boulangerie[118], Марианна столкнулась с каким-то человеком, который, погруженный в свои мысли, задумчиво глядел в небо. Она попросила извинения и подняла на лоб черные очки.

— Янн, это ты! — обрадовалась галеристка.

По обычаю обменявшись с ним троекратным поцелуем, Колетт обратилась к Марианне.

— Позвольте представить вам самого недооцененного художника Франции, мадам. Янн Гаме.

Марианна почувствовала, как пузырьки у нее в груди забурлили и запенились с новой силой. Как он на нее смотрел!

На сей раз Янн взял Марианну за руку и поднес ее к своей груди. Рука у него оказалась на удивление сильная.

— Привет, Марианн, — серьезно сказал он.

Она невольно закрыла глаза, почувствовав губы Янна на своей щеке. Он поцеловал ее сначала в левую щеку, потом в правую, а на третий раз его поцелуй был особенно нежен, и он почти коснулся губами уголка ее рта. Сама она не поцеловала его в ответ, она словно окаменела и замерла. Марианна испугалась, что теперь застынет навсегда, превратится в такую кривую дубовую ветвь.

— Привет, Янн, — проскрипела она, ну точно как надломленная ветка.

Боже! Он же не мог знать, что он первый мужчина после Лотара, который ее поцеловал! Здесь целовались все, постоянно, но для Марианны поцелуй был чем-то столь же интимным, как…

Господи, ее мысли прыгали, как воробьи. Она подумала о Лотаре и о том, что могло последовать за поцелуями.

— Alors[119], мне пора за работу. Тут ко мне приезжали какие-то безумные англичане, хотят весь дом завесить картинами. Не буду их разубеждать. — Колетт посмотрела на часы. — Убегаю. Янн, кстати, покажи мадам желтого Христа в часовне Тремало. Чтобы она поняла, почему наш край называют pays de Gauguin[120], а то от вида коробок с печеньем, на которых изображены все эти крестьянки в сабо, и вправду хочется повеситься. Покажешь? Merci, mon ami, adieu![121]

С этими словами Колетт попрощалась и удалилась, оставив Марианну и Янна наедине с их многозначительным молчанием.