участие Ильи Ильфа в этой истории выводится чисто теоретически. То, что Ленина видели у дома царя, можно списать на случайность, но забирать из дома вещи и оставлять именно тот пиджак, в котором он убивал Троцкого?

А, во-вторых, какая цель у всей этой незаконной деятельности? У Ленина могут быть личные счеты с Троцким и Николаем II – хотя это довольно натянуто, скорее, это у них счеты с ним – а Ильфу-то с какой радости в этом участвовать? Вопрос явно не в шантаже, потому, что по характеру действий предполагается равноправное партнерство, и едва ли советский писатель решил подработать заказными убийствами.

С такими серьезными дырами я не могу принять эту версию в качестве основной. Но проверить ее все же следует, и я возлагаю надежды на то, что писатели все же вернутся из Ташкента и попадут ко мне на допрос с пристрастием.

Вторая версия основана на том, что Петров сказал правду, и Ленин действительно мертв, а его чересчур частое участие в уголовном деле объясняется либо тем, что он был одним из исполнителей, которого потом пустили в расход, либо тем, что его элементарно подставили, чтобы сбить милицию со следа. В самом деле, не так уж и сложно украсть пиджак, убить в нем Троцкого, а потом похитить Ленина и подбросить пиджак на место.

Ленина в таком случае выбрали в качестве «козла отпущения». Возможно, на него планировали свалить вину за несколько убийств. Именно поэтому его подманили к дому царя – под нос экономки – а потом провернули авантюру с пиджаком. Фабриковали доказательства.

Правда, в таком случае остается вопрос по способу убийства. Как говорил Петров? «Ленина выпотрошили»? Козла отпущения редко убивают таким экзотическим способом. Обычно это подделка под суицид или несчастный случай.

По правде говоря, смерть Ленина не дает мне покоя не первый день. И дело не просто в чудовищной, совершенно немотивированной жестокости. Николая II застрелили, Троцкого закололи, а вот Ленина почему-то выпотрошили. Очень странно.

Ситуация с Л.А. Штайнберг в таком случае это просчет преступников. Никто не планировал, что она нарушит свои регламенты, сболтнет про Петрова, и следствие узнает о смерти Ленина. Значит, теперь им нужно замести следы: убить моих журналистов и увести расследование в другую сторону.

Хотя если вспомнить, что какая-то сволочь уже порылась на моем столе и сунула нос в телеграмму от Ильфа, убивать их с Петровым – только внимание привлекать. Преступники знают, что Ильф и Петров рассказали мне все, что знали, так что гораздо эффективнее сразу меня и устранить.

На этом мысли я усмехнулся в усы: если придерживаться второй версии, становится ясно, что против нас действует целое преступное сообщество. С кровавыми методами и неясными целями.

Хотя я, конечно, загнул насчет «неясных целей». У преступных сообществ их может быть только две: это или жажда наживы (убийства, кражи, сутенерство, торговля наркотиками и прочее общеуголовное), или жажда власти (убийства, взрывы, поджоги, террор и прочее политическое).

Ах, да, есть еще секты, их тоже пока не стоит сбрасывать со счетов. В пользу секты говорит экзотический способ убийства и то, что убийство Ленина не стало достоянием широкой общественности. У сектантов обычно нет в этом нужды.

Несколько членов преступного сообщества или секты могут скрывать улики, фальсифицировать доказательства, создавать себе коллективное алиби и всячески мешать мне работать. Особенно, если кто-то из их членов проник в московскую милицию – а я еще не забыл, как кто-то из коллег совал нос в телеграмму от Ильфа! Если бы комната не была проходной, подумал бы на Васильченко, но у меня кто только не ходит!

После кофе я собрался, перестал мечтать о сектах и преступных сообществах и спокойно проработал часов до трех.

А потом меня выдернули в больницу, в кардиологию – личным звонком главврача. И пока я ехал на Воздвиженку с Петровки, 38, он, кажется, поседел на треть головы. По крайней мере, в прошлый раз, когда я навещал его по поводу визитов к мадам Штайнберг, ее волосы точно были темнее.

И это тоже не добавляло мне оптимизма.

– Здравствуйте, товарищ Ганс, – он сжал мою левую руку, мимолетно покосившись на следственный чемоданчик в правой. – Знаете, мы не одобряем визиты к таким тяжелым больным, но, – он понизил голос, – Феликс Эдмундович очень просил.

Я мрачно взглянул на него и прочистил горло. День стал еще хуже.

Главврач воспринял мой кашель как руководство к действию, схватил меня за рукав и поволок в палату, параллельно пытаясь рассказывать. На каждой лестнице, с каждой открытой дверь и с каждой встречей с кем-то знакомым он прерывался, и в итоге рассказ выглядел так:

– Феликс Эдмундович! Стабильное тяжелое! Выступал на Пленуме! Здравствуйте! Острый приступ стенокардии! Слег сразу! Здравствуйте! Зайду к вам позже! Вкололи камфару! Не вставал! Привезли, было плохо! Дали нитроглицерин, – закончил он уже у палаты. – Многие считают, что такое лечение экспериментально, но…

Я пожал плечами:

– Меня тоже удивляет пренебрежение к нитроглицерину, – я говорил совершенно искренне. В самом деле, многие знакомые врачи избегали назначать нитроглицерин при сердечных болезнях из-за не самых приятных побочных эффектов, и делали это абсолютно зря. – Иногда камфары недостаточно. В каком состоянии товарищ Дзержинский?

– Уже лучше, – негромко сказал главврач. – Инфаркт исключили. Приступ купировали. Постарайтесь не утомлять его.

Я погладил усы и сказал, что это от меня не зависит – в конце концов, Железный Феликс сам меня вызвал. Наплевав на рекомендации врачей, как и всегда.

Когда я вошел, он лежал в постели – точнее, полусидел, опираясь на высокие подушки – и не сразу посмотрел на меня. Я разглядывал его секунд тридцать и успел обратить внимание и на измученное, нездорово-бледное лицо с посиневшим носогубным треугольником, и на взлохмаченную темную бородку, и на капельки пота, висящие на усах.

По правде говоря, я знал Дзержинского чуть больше года, и в свои сорок восемь он выглядел так, как будто само предложение позаботиться о своем здоровье составляло для него страшное оскорбление. Но сейчас, конечно, он бил все рекорды.

– Мое почтение, Феликс Эдмундович, – сказал я, протягивая руку.

Дзержинский слабо пожал мои пальцы:

– Быстро вы приехали. Думал, успею чуть отлежаться.

Я жестом приказал ему замолчать:

– Вы понимаете, что ваше поведение безрассудно? После приступа вам нельзя волноваться. И