Я боялся сказать хоть слово. Она так дрожала, что я испугался припадка. Скоро она разрыдается.

— Еще я каждую ночь вижу его ботинок. Мы ездили в ресторан, в модное итальянское заведение, и он надел хорошие туфли. Черной кожи, с дурацкими маленькими кисточками спереди. Я терпеть не могла эти туфли. От удара рухнувшей сосны с него слетел один ботинок. Я вижу его в грязи, измазанный коричневой глиной, как дерьмом. Я до сих пор вижу один дурацкий ботинок с кисточками!

Я не мог смолчать. Зная, что она взовьется, я все-таки сказал:

— Ты не виновата.

— Не смей! Ты ни черта не знаешь! — заорала она так, что у меня зазвенело в ушах.

— Тогда расскажи, — прошептал я.

— Не могу, не могу, не могу. — Она качала головой из стороны в сторону, отказываясь плакать. — Это моя вина. Я убила его. — Всхлипывание, за ним полноценное, не подавленное рыдание.

— Чушь. Он спас тебя, потому что любил. Ты его не убивала.

— Ты не понимаешь… Я его убила. Мы спорили. Если бы я сказала «да», он был бы жив. Ты не понимаешь. Ты не… просто не понимаешь. Ты не знаешь всего. Никто не знает. Если бы я тогда согласилась, он был бы жив. Но я сказала «нет».

— Сказала «нет» в ответ на что?

Сотрясаясь всем телом, тяжело и прерывисто дыша, все еще удерживаясь от истерики, Нелл пробормотала слова, повалившие ею же выстроенные преграды:

— Он попросил меня выйти за него замуж. А я сказала «нет».

— Тебе было восемнадцать лет!

— Знаю. Знаю! Поэтому я и сказала «нет»! Он хотел учиться в Стэнфорде, а я мечтала о Сиракузском! Я бы пошла в Стэнфорд, чтобы не расставаться, но… я не могла с места в карьер выйти за него замуж. Я не была готова обручиться и стать женой.

— Многие с тобой согласятся.

— Ты не понимаешь, Колтон. Не понимаешь и не поймешь. — Она икала, слова вырывались частями: — Он сделал мне предложение в машине. Я вышла, разозлившись, что он не желает меня понимать. Кайл последовал за мной. Мы остановились у дома и спорили. Несколько минут простояли — я на крыльце, он на дорожке. Надо было войти в дом, а мы торчали на улице. Дождь перестал, но ветер окончательно разошелся. Я слышала, как сломалась сосна — будто пушка выстрелила.

— Ты его не убивала, Нелл. Не убивала. То, что ты сказала «нет», не значит…

— Заткнись! Вот просто заткнись сейчас! Я сказала «нет». Он решил, что я его не люблю, и мы массу времени потратили на выяснение отношений. Если бы я сказала «да» и пошла в дом, дерево упало бы на пустое место, не причинив вреда ни мне, ни Кайлу. Он был бы жив. Но я колебалась, и он умер. Если бы я не застыла как дура… Могла бы отпрыгнуть влево или вправо. Могла! Но я замерла. И он меня спас, а сам… погиб. Он погиб по моей вине.

— Чепуха.

— Заткнись! — закричала она мне в грудь. — Я убила его. Он из-за меня погиб. Я хочу, чтобы он вернулся! — послышался дрожащий шепот, и я почувствовал наконец, как на груди у меня стало горячо и мокро от слез.

Сперва она молча плакала. Я думал, может, она ждет моего приговора за свою слабость. Я, естественно, молчал, продолжая ее обнимать. Я не уверял, что все нормально.

— Злись, — говорил я. — Чувствуй боль. Плачь. Рыдай.

Нелл едва заметно покачала головой в последнем тщетном отрицании, хотя уже плакала. Сперва из горла вырвался тоненький высокий стон, как причитание по покойнику.

Я однажды видел в переулке котенка, сидевшего рядом со своей мамашей. Кошка сдохла — от старости или еще почему, не знаю. Котенок топтался лапками по плечу мертвой кошки и мяукал. Этот непрекращающийся звук рвал сердце, его невозможно было вынести. Он как бы спрашивал: «Что мне делать? Как мне быть? Как мне жить дальше?»

Так сейчас скулила и Нелл, только бесконечно жалобнее. Это рвало на части душу, я с трудом дышал от боли. Потому что ни черта не мог сделать, кроме как обнимать ее.

Она принялась раскачиваться взад-вперед, вцепившись мне в голые плечи так, будто хотела прорвать кожу, но я не возражал — она хотя бы не калечила себя. Начались долгие прерывистые рыдания, сотрясавшие тело — из Нелл лились слезы, копившиеся два года. Это сурово.

Не знаю, как долго она плакала. Время остановилось, а она плакала, плакала, плакала. Вцепилась в меня и выла тем тоненьким звуком, рвущим душу, выкрикивая горе, которому так долго не давали выхода.

Перебродившее, зрелое горе куда сильнее.

Грудь у меня стала скользкой от ее слез, плечи покрылись синяками, мышцы начали болеть от долгого неподвижного сидения. Силы были на исходе. Все это не имело значения. Я прижимал ее к себе, пока она не выплакалась.

Наконец рыдания стихли, и Нелл лишь молча плакала. Вот теперь можно утешать.

Я знал только один способ. Я запел.

— Утишь свой плач, потерянное дитя.

Пусть мольба об утешении не срывается с твоих губ.

С тобой все хорошо,

С тобой все хорошо.

Больше не плачь, вытри глазки.

Рассей свою боль и рассыпь по земле — пусть птички склюют.

Не терзайся больше, потерянное дитя.

Встань и выбери дорогу, иди дальше, а боль оставь за много миль.

Все плохо, и все не так.

Знаю, знаю.

Ночь длинна, непроглядна и жестока.

Знаю, знаю.

Ты не одинока. Ты не одинока.

Тебя любят, тебя обнимают.

Утишь свой плач, потерянное дитя.

Теперь с тобой все хорошо.

Все хорошо.

Продержись еще один день,

Продержись еще один час,

И кто-нибудь придет за тобой,

Кто-нибудь прижмет тебя к сердцу.

Знаю, знаю.

Все плохо, и все не так,

Но если ты продержишься

Еще один день, еще один час,

Все наладится, все наладится.

Нелл молчала, глядя на меня прозрачными серо-зелеными, как поросший мхом камень, глазами. Она слышала каждое слово, слышала плач потерявшегося мальчика.

— Это ты сочинил? — спросила она. Я кивнул, царапнув подбородком по волосам у нее на макушке. — Для кого?

— Для себя.

— Господи, Колтон. — Ее голос был хриплым от плача. Грубоватым. Сексуальным. — В этой песне такая боль…

— Так я себя чувствовал когда-то, — пожал я плечами. — Меня утешать было некому, вот я и сочинил песню, чтобы самому справиться.

— Помогло?

Я фыркнул от нелепости вопроса.

— Если спеть ее много раз, то клонит в сон, так что можно сказать — да, помогло.