— Мама обещала, что я буду спать в ее комнате, потому что я хорошо себя вел с этими гадкими людьми! — радостно объявил дофин гренадеру, снявшему его со стола.

Новый оратор занял место на трибуне, как вдруг у дверей послышался шум, громкие голоса… Военный министр послал узнать, что происходит; ему сообщили что командир швейцарцев Бахманн, пришедший вместе с королем, отказывается уходить и требует приказа за подписью монарха. Через пару минут Бахманну передали клочок бумаги с двумя строчками: "Король приказывает швейцарцам немедленно сложить оружие и удалиться в свои казармы. Людовик".

…В Ратуше генерал Манда с удивлением увидел совершенно незнакомых людей, которые объявили ему, что они — повстанческая Коммуна, а он арестован, потому что разрешил войскам стрелять в народ. В тюрьму аббатства Сен-Жермен его доставить не сумели: едва генерал появился на крыльце, как толпа набросилась и растерзала его. Командующим Национальной гвардией повстанческая Коммуна назначила Сантера; Мануэль отправился на Новый мост и велел артиллеристам отвести орудия, освободив проход. Пустую площадь Карусели заполнили марсельцы, жерла пушек теперь были нацелены на дворец. Сильные мужские голоса пели хором под бой барабанов, от страшнопрекрасной музыки по телу пробегала дрожь, особенно когда все разом подхватывали припев:

…Несколько человек во фригийских колпаках приветливо улыбались и махали руками, показывая, что у них нет оружия. В ответ один из швейцарцев высыпал в окно горсть патронов: они не будут убивать мирных людей. Но смех превратился в издевательский хохот, а чтобы швейцарцам был понятен смысл шуток на неизвестном им языке, их сопровождали красноречивыми жестами. Вскоре обе стороны уже осыпали друг друга бранью.

Со стороны большой лестницы, ведущей в часовню, раздался новый взрыв хохота: два француза с пиками зацепили крючьями швейцарских часовых, повалили на землю и разоружили. Но тотчас раздались отрывистые команды на немецком, и оба насмешника упали наземь, сраженные меткими пулями, а швейцарцы построились на ступенях в боевой порядок и приготовились стрелять.

Ухнула пушка, затрещали мушкеты. Среди дворян, гренадер и швейцарцев, занявших места у окон, оказалось больше хороших стрелков: первый же залп уложил несколько десятков нападающих. Однако их ряды пополнили собой национальные гвардейцы, перешедшие на сторону федератов.

Патроны быстро закончились; толпа ринулась вперед, потрясая саблями и пиками. Швейцарцы отчаянно сопротивлялись, но их было слишком мало; несколько минут — и федераты уже поднимались по лестнице, переступая через трупы в красных мундирах. Подоспел Бахманн с приказом об отступлении; несколько швейцарцев подняли руки и попытались сдаться — их зарубили. Прорвавшиеся во дворец санкюлоты гонялись за всеми, кто был одет не так, как они, — в красных или синих мундирах, во фраках, ливреях; по паркету растекались лужи крови, вопли и женский визг сливались со звоном бьющегося стекла, треском ломаемого дерева и разрываемой ткани… Погоня продолжалась во дворе, в саду, у фонтана — только там ярость начала ослабевать; полторы сотни израненных швейцарцев взяли в плен и отвели в Ратушу — их перебили уже там, во внутреннем дворе, у подножия статуи Людовика XIV. С трупов срывали одежду, волочили их за ноги и забрасывали на телеги. Рыночные торговки глумились над изуродованными телами, лупя их по щекам и по задам, отсекая укромные части…

Невысокий худощавый юноша в мундире артиллерийского капитана медленно шел по саду Тюильри, где уже стихли выстрелы и звон металла. Повсюду валялись мертвые тела; грудастые женщины в полосатых юбках и подоткнутых передниках разгуливали среди них с саблями наголо, порой наклоняясь, чтобы посмотреть поближе, или шевеля убитого носком деревянного башмака. Капитан почувствовал, что его сейчас стошнит; он прислонился спиной к опоре парковой лестницы, увенчанной мраморной вазой с фруктами, снял двууголку и закрыл глаза.

В начале этого года лейтенант Буонапарте получил отказ на свою просьбу о службе в русской армии: императрица Екатерина опасалась республиканцев, да и его претензии на чин майора показались ей чрезмерными. Он вернулся на Корсику, где его избрали премьер-майором, но власти спровадили его во Францию с посланием к королю. Людовик XVI не внушал ему ничего, кроме презрения: двадцатого июня молодой корсиканец стал свидетелем унижения короля перед толпой. Пардон, перед французским народом. Вот он, этот французский народ, — убивает безоружных. А ведь на фронте дела идут совсем худо, австрийцы наступают. В 4-м артиллерийском полку из восьмидесяти офицеров осталось всего четырнадцать, потому-то король и подписал патент, сделав Наполеона Буонапарте капитаном. Завтра он выедет к своему полку и будет сражаться за Францию, но он никогда не забудет того, что видел сегодня. Человеколюбие? Великодушие? Только к поверженному врагу, умоляющему о пощаде. И то в разумных пределах. Нельзя, чтобы тебя сочли слабым. Уважают только силу и твердость. Oderint dum metuant[14].

…Двери чуть не сорвали с петель. Толпа ворвалась в Национальное собрание, неся впереди три знамени: Отечество, Свобода, Равенство. Прошло немало времени, прежде чем удалось установить хотя бы подобие порядка и тишины, в которой не пришлось бы кричать, срывая голос, чтобы тебя услышали. С большим трудом Верньо наконец добился от пришедших, кто они такие и чего хотят: новая Коммуна требует низложения короля и передачи власти национальному Конвенту. Несколько часов ушли на прения, после чего Национальное собрание единогласно приняло два постановления: французский народ сформирует национальный Конвент, а глава исполнительной власти будет временно отстранен от своей должности.

…Вернуться в Тюильри было нельзя: там орудовали распоясавшиеся погромщики и еще не вынесли трупы. Королевскую семью провели из Манежа через сад в бывший монастырь фельянов, где теперь заседали различные комитеты и работали всевозможные учреждения. Во дворах и проходах стояли прилавки торговцев, ремесленников, лимонадчиков и кондитеров, в библиотеке разместился архив, в церкви устроил свою мастерскую Жак-Луи Давид, работавший над огромным полотном "Клятва в зале для игры в мяч", а в большом дворе проводили учения национальные гвардейцы. В распоряжение короля могли предоставить лишь четыре кельи — но ведь это ненадолго, на пару дней, пока им не подыщут новое место жительства. К тому же королевская семья будет здесь только ночевать, поскольку днем ей придется сидеть в Манеже.

Мария-Тереза подошла к окошечку и невидяще смотрела на двор. Теперь, когда страхи улеглись, всеми её мыслями вновь завладел один-единственный вопрос: где Эрнестина? Что с ней?.. Когда они вернулись из Варенна, в Тюильри не оказалось ни Эрнестины, ни ее отца. Настойчивые расспросы не увенчались успехом: оба как сквозь землю провалились. Никто ничего не видел. Прошло всего четыре дня! Правда, ходили слухи, будто отец Эрнестины в тюрьме… Проверить это не удалось. Какой смысл жить во дворце, иметь множество слуг, если тебе ничего нельзя? Даже король не смог ничего разузнать, хотя она неотступно просила его об этом. Может быть, Эрнестина уехала? Но куда, к кому? Она сирота, если не считать отца, и ни разу не рассказывала своей названой сестре ни о каких своих родственниках в провинции…