которая по большей части была заперта на ключ и к которой ни у Стеши, ни у Катюши не было доступа.

Стеша как-то пробовала заглянуть в окошко со двора, но оно было плотно занавешено. Ей удалось заглянуть в эту комнату лишь однажды, и то одним глазком, поверх старухиного плеча. Разглядеть удалось не так чтобы много: в памяти Стеши остались только письменный стол и высокий, до самого потолка, книжный шкаф. Ни то, ни другое никак не вязалось с образом необразованной деревенской старухи. Впрочем, можно ли считать бабу Марфу необразованной лишь потому, что она живет в такой глуши? У Стеши не было ответа на этот вопрос. У нее вообще было больше вопросов, чем ответов. А баба Марфа не спешила на них отвечать.

До рассвета оставалось два часа. Стеша понимала, что уже не сомкнет глаз, но по босым ногам тянуло холодом, а тело била дрожь возбуждения. Она на цыпочках вернулась в спальню, забралась в кровать, до самого подбородка натянула одеяло и уставилась в потолок. Из соседней комнаты не доносилось ни звука, как она не вслушивалась.

Наверное, Стеша все-таки задремала, потому что очнулась от тихого металлического лязганья. Это были привычные уже утренние звуки, с которыми баба Марфа двигала на припечке чугунки и сковороды, готовя им с Катюшей нехитрый завтрак. Стеша вошла в комнату, зябко кутаясь в кофту, присела к столу и сказала сиплым со сна голосом:

— Доброе утро, бабушка.

В ее душе теплилась надежда, что разговор, не состоявшийся под покровом ночи, состоится при робком свете нарождающегося дня. Возможно, баба Марфа уже все обдумала и решила, как объяснить произошедшее.

— Завтра утром вы с малой уедете. — Голос бабы Марфы тоже был сиплый, но не со сна, а от едва сдерживаемой ярости. И посудой она громыхала сильнее, чем обычно.

— Куда? — спросила Стеша растерянно. Испугаться она еще не успела, не осознала, чем грозит им с Катей это внезапное решение. — Куда нам ехать?

— Я написала письмо. — Баба Марфа не собиралась отвечать на ее вопрос, она словно разговаривала сама с собой. — Покажешь, когда потребуется. С собой много не дам, но на первое время вам хватит. А дальше сама, Стэфа.

— Какое письмо? Кому? — снова спросила Стеша, а потом задала, наконец, самый важный вопрос: — Вы нас прогоняете, бабушка?

— Да, — ответила старуха, не оборачиваясь и ничего, совершенно ничего не объясняя. — Так будет лучше. Пора тебе становиться взрослой, Стэфа.

— Тогда оставьте Катю у себя, — прошептала Стеша. Ей хотелось одновременно и кричать, и плакать, но она нашла в себе силы быть взрослой. Или хотя бы казаться. — Оставьте Катюшу, бабушка. Я очень вас прошу. Я вас умоляю!

— Нет. — Старуха так и не обернулась. — Серафим проводит вас до соседней деревни. Оттуда пятнадцать километров до города. Идти лучше не по дороге, а лесом.

— Мы же не справимся… — Стеша смотрела на свои подрагивающие пальцы. — Я не справлюсь. Я не знаю, как мне ее уберечь.

— Вот и я не знаю. — Баба Марфа наконец обернулась. Во взгляде ее не было ничего. Даже ночной всепоглощающей ярости в них не было. Черные бездонные дыры над узкой линией плотно сжатых губ. — Я уже не в том возрасте, чтобы быть вам нянькой. Ни тебе, ни малой.

В этот самый момент, вглядываясь в черные провалы, блуждая взглядом по равнодушно-каменному лицу, Стеша поняла, что больше нет смысла просить, умолять и уговаривать. Их с Катюшей судьба решилась этой ночью. Старуха, которая лишь по чудовищному недоразумению считалась их родной бабушкой, не изменит своего решения. На глаза навернулись злые слезы. Чтобы баба Марфа не увидела ни ее слез, ни ее ярости, Стеша выбежала во двор, метнулась к колодцу. Полное ведро стояло тут же, на лавке, и она зачерпнула ледяной воды, плеснула в свое разгоряченное лицо, а потом обеими руками уперлась в края ведра. В попытке успокоиться подышала часто-часто, по-собачьи.

С ее мокрых волос в ведро срывались капли воды. Или это были слезы? Они падали в ведро с тихим бульканьем, как маленькие камешки. Они стукались о дно, а потом поднимались на поверхность крошечными водоворотами. Картинка завораживала. Водовороты манили. В них Стеше чудились зелень рыбьей чешуи и длинный змеиный хвост. Она жила в колодезной воде. То ли рыба, то ли змея. Не такая большая, как рассказывал Серафим, а маленькая и верткая, не дающаяся в руки, исчезающая, стоило лишь попытаться разглядеть ее получше. А разглядеть хотелось! И поймать тоже хотелось! И плевать, что руки уже по локоть мокрые, а водовороты теперь не в воде, а у нее в голове, что колодец кружится, как цирковая лошадка, а земля под ногами раскачивается.

То ли рыбу, то ли змею она почти поймала. Не хватило самой малости, не хватило света. Перед глазами все потемнело, а по губам и подбородку потекло что-то горячее и соленое. То ли слезы, то ли кровь. Стеша не успела понять, потому что то ли рыба, то ли змея хлестнула ее по лицу плавником, обвилась длинным хвостом вокруг шеи и потянула вниз, на дно колодца…

Она очнулась от того, что кто-то хлестал ее по щекам, тряс за плечи и звал по имени.

— Стэфа! Стефания, очнись! Вставай, девка! Что ты такое удумала?

Голос был сиплый и злой. Открывать глаза не хотелось. Что Стеша увидит? Ничего хорошего! Ничего, что дало бы ей надежду. Не осталось у них с Катенькой больше никакой надежды. Ни бабушки, ни любви, ни надежды…

— Мокрая вся, — бубнил злой голос. — Посинела! Вставай, а то еще простудишься.

Можно подумать, этой бесчувственной старухе есть дело до Стешиного здоровья! Можно подумать, ей вообще есть до нее дело! Но у Стеши была Катя, а Катя не должна испугаться, увидев старшую сестру валяющейся на сырой земле. Стеша открыла глаза, села. В голове тут же зашумело и закружилось, к горлу подкатила тошнота.

— Что ты видела? — На плечо легла костлявая неласковая рука бабы Марфы. — Что ты видела в воде?

— Какая разница? — Стеша нашла в себе силы, чтобы и