В Токио восприняли нашествие на Россию с крайним изумлением и тревогой. Правительство Коноэ располагало разведывательной информацией о нападении, но почти не доверяло ей. Теперь второй раз Гитлер поставил своего японского союзника перед свершившимся фактом. Но Мацуоку это не смутило. Он считал, что Япония получила беспрецедентный шанс атаковать советскую Сибирь и уничтожить военный потенциал России на Дальнем Востоке. Человек, который прохаживался два месяца назад со Сталиным по перрону вокзала, обмениваясь любезностями, был готов теперь отбросить за ненадобностью соглашение с советским лидером. Он сунулся со своим планом в императорский дворец, но встретил там холодный прием. Россия еще располагает в Сибири значительными силами, докладывали военные лидеры. Почему бы не подождать момента, когда ее настолько обескровит наступление нацистов на западе, что ей придется перебросить туда войска с востока? Пусть немцы воюют с русскими. Япония пока будет соблюдать свои интересы на юге и позднее, когда возникнет благоприятная обстановка, повернет на север. Пусть Гитлер воюет на два фронта, — Токио не станет этого делать.

В Москве Сталин в состоянии, близком к коллапсу, как утверждалось позднее, выжидал две недели, прежде чем обратиться к народу с призывом напрячь силы для отпора врагу.

«Товарищи, граждане, братья и сестры, бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои». Он говорил о немецком нападении, но не сказал всей правды о германском продвижении в глубь страны. «Серьезная угроза нависла над нашей страной». Сталин попытался далее оправдать подписание пакта с нацистами. «Враг жесток и неумолим. Он ставит целью захватить нашу землю, наше зерно и нефть. Он хочет восстановить власть помещиков, вернуть царизм и разрушить национальную культуру народов СССР... а также обратить их в рабов немецких князей и баронов». Писатель Илья Эренбург, слушая радио в редакции газеты «Красная звезда», говорил, что голос у Сталина никогда прежде не звучал так проникновенно, так задушевно. Диктатор предостерег паникеров, призвал войска и всех советских людей сражаться за каждую пядь советской земли, не оставлять врагу ни единого станка, ни железнодорожного рельса, ни центнера зерна и литра нефти.

«Товарищи, наши силы неизмеримо велики... Необходимо мобилизовать весь народ на разгром врага. Вперед, к победе!»

Май и начало июня 1941 года — для Рузвельта самое трудное время в жизни. Президент тоже располагал обширной информацией о концентрации гитлеровских войск на востоке, но не поручился бы, что это не отвлекающий маневр перед нападением на Британские острова или еще какой-нибудь операцией. Острая нужда англичан в военном снаряжении, слезные просьбы националистического Китая о помощи, укрепление позиций Японии на материке, уязвимость Петена и Франко в Средиземноморье, требования изоляционистов в конгрессе, давление военной партии — все это и масса других проблем держали президента в большом напряжении. Неприветливый выдался ему май. По мере приближения весны к концу президент стал менее откровенен и доброжелателен с прессой, с подчиненными — менее терпим и терпелив.

«...Ей-богу, мне хотелось бы разобраться, — писал президент сенатору от Северной Каролины Джошуа Бэйли относительно вопроса о конвоях, — что они там обсуждают на прениях в сенате. Зачем обсуждать конвои?» Это вопрос для экспертов, а не для таких «дилетантов, как вы и я». Через несколько дней он дал в письме гневную отповедь конгрессмену-изоляционисту: «Когда вы, ирландцы, перестанете ненавидеть Англию? Поймите, если Англия рухнет, Ирландия рухнет тоже...» Когда бывший конгрессмен Брюс Бартон пожаловался в письме на сомнительные цифры, приводимые в отчетах администрации, президент ответил: «...трудно разъяснить технические проблемы конгрессу или обычным гражданам ввиду того, что та или иная фраза в развитии общей ситуации интерпретируется с позиций искаженных ценностей». Главный эксперт по разъяснению американцам сложных проблем, казалось, утратил подход к людям.

Как обычно, президент стремился отслеживать колебания общественного мнения, а общественное мнение представлялось, как обычно, трудноуловимым и изменчивым. Американцы, казалось, зациклились на защите берегов своей страны, сомневались в способности Англии выжить без американской помощи и были убеждены, что сопровождение кораблями США грузовых судов с военным снаряжением для Англии ввергнет страну в войну. В середине мая Папа Уотсон принес предварительную сводку опроса общественного мнения Институтом Гэллапа. Согласно цифрам опроса, с которыми был ознакомлен его босс, около четверти опрошенных считали, что президент предпринимал недостаточные усилия для помощи Англии; почти четверть других полагали, что он зашел слишком далеко в этой помощи, и почти половина опрошенных дали оценку его деятельности как «в целом правильной». В последующие недели интервенционистскими настроениями действия президента опережались. Оказалось, что большинство поддерживают доставку военного снаряжения и материалов конвоями. Но какого рода конвоями, куда и при каком пороге риска? Как всегда, о конкретных и наиболее важных вопросах общественное мнение имело смутное представление.

В обстановке озадачивающих событий начала 1941 года люди, казалось, ждали ясного сообщения, симптоматичного инцидента или, по крайней мере, четкого указания сверху. Такое указание мог дать только президент. В конце мая представители партии войны оказывали мощное давление на своего шефа, требуя от него выступить перед народом с откровенным заявлением и объявить чрезвычайное положение на неограниченный срок. Стимсон полагал, что президент ждет случайного выстрела с немецкого или американского корабля, чтобы перейти к решительным действиям, вместо того чтобы оценить «глубоко принципиальную» сторону вопроса. Икес убеждал президента в письме, что Гитлер никогда не создаст удобного прецедента, пока не будет готов к войне с Соединенными Штатами, а когда будет готов, нанесет удар первым вне зависимости от того, произойдет ли военный инцидент. Моргентау был по-прежнему воинственным, Халл — осторожным в поступках, если не в словах.

Наконец, решившись произнести эпохальную речь, президент начал готовиться к ней странным образом. Он не стал просить Шервуда или Розенмана включить в нее объявление чрезвычайного положения и выразил крайнее удивление, когда обнаружил его в проекте речи. Помощники президента перерабатывали текст речи столь основательно, как будто это текст декларации об объявлении войны. Стимсон требовал включить в нее заявление о передислокации флота в Атлантику, Халл возражал. Некоторые предлагали подать в драматическом свете цифры потерь кораблей в Атлантике, Комитет начальников штабов возражал. Рузвельту поставили два условия: он не упоминает в своей речи Японию, чтобы не провоцировать ее на военные действия, однако упоминает Россию, на случай если Германия навяжет ей войну.

Речи предшествовали драматические события. Германский линкор «Бисмарк» неожиданно пересек под покровом тумана Северное море и направился в Северную Атлантику. «У нас есть основания полагать, — телеграфировал Черчилль Рузвельту, — что затевается угрожающий рейд в Атлантике. Если нам не удастся запеленговать линкор, это, несомненно, сделает для нас ваш флот». Премьер добавил, что за «Бисмарком» будут следовать тяжелый крейсер «Худ» и другие мощные корабли. «Дайте нам знать о немецком корабле, и мы покончим с ним сами». Однако в Белый дом поступила информация иного рода: «Бисмарк», которым потоплен «Худ», вышел на оперативный простор. Президент услышал эту новость сидя за письменным столом в Овальном кабинете, где работал над речью с Шервудом и другими помощниками. Он поинтересовался, не направляется ли «Бисмарк» прямо на Мартинику.