а также брачные отношения были приведены в соответствие с "цивилизованными" обычаями в таких странах, как Бразилия и Марокко.

 

Рынок и насилие

Вторым основным инструментом цивилизаторской миссии викторианцев был рынок. В либеральной утопии, где страсти укрощались интересами, рынок делал народы мирными, воинов - ненужными, а людей - трудолюбивыми и амбициозными. Но в XIX веке возникла новая идея: рынок - это естественный механизм создания богатства и распределения жизненных шансов. Для максимального развития человеческих способностей в любой культуре необходимо лишь убрать мешающие традиции и отказаться от вмешательства в саморегулирующиеся системы. Классический либерализм предполагал, что любой человек с энтузиазмом откликнется на рыночные стимулы, паровой транспорт и телеграфная связь вовлекут рынки во все более широкие сферы деятельности, а викторианская торговая революция даст о себе знать в планетарном масштабе. Не все экономисты середины XIX века разделяли этот наивный оптимизм. Остроумные наблюдатели за обществом вскоре увидели, что рыночная экономика не обязательно будет служить совершенствованию человека или повышению общего уровня нравственности. Рынок цивилизовал одних, но оставил нетронутыми других, а в третьей группе выявил самые уродливые стороны человеческой натуры. Как подозревали Джон Стюарт Милль и некоторые его современники, Homo oeconomicus также требовал определенного образования и зрелости. С политической точки зрения это был обоюдоострый аргумент: с одной стороны, он был направлен на предотвращение последствий, которые могли бы возникнуть, если бы досовременные экономические культуры вдруг столкнулись с беспрепятственной конкуренцией; с другой стороны, он мог означать, что необходим опекающий колониализм, чтобы открыть осторожный путь к экономической современности для неевропейцев. В колониальной реальности лозунг "обучение для работы" часто означал много работы и мало образования.

Рыночная экономика, право и религия - вот три столпа, на которых базировалась британская цивилизационная миссия, наиболее эффективная в своем роде. Во французском случае, хотя и не так явно, как в других странах, дополнительным аспектом стала ассимиляция к высокой культуре колониальной державы. Конкретные цивилизационные инициативы различались не только по странам, но и по срокам, основным организациям, местным условиям и степени ощущаемого культурного разрыва. Если этот разрыв считался непреодолимым, то кандидаты в цивилизаторы оказывались неспособными соответствовать требованиям "вышестоящей" культуры, а потому вскоре считались бесполезными и ненужными. Репрессии, маргинализация и даже физическое уничтожение были возможными последствиями, но они были исключительными даже в эпоху высокого империализма. Ни одна колониальная держава не была рационально заинтересована в систематическом геноциде в мирное время. Однако бельгийский король Леопольд II допускал масштабные злодеяния в своем эвфемистически названном Свободном государстве Конго начиная с 1880-х годов, а немецкие войска сознательно совершали их в 1904-5 годах против народов гереро и нама Юго-Западной Африки. Некоторые колониальные войны той эпохи - например, завоевательная война США на Филиппинах - велись с такой непреодолимой жестокостью, что историки используют для их описания термин "геноцид".

 

Уход и самосознание

Цивилизаторская миссия как проект перестройки всего уклада жизни находилась посередине между двумя крайностями невмешательства. На одном конце, сосуществуя с гуманизмом морально озабоченной Европы, было спокойное и высокомерное признание того, что "примитивные народы" обречены на вымирание. Упорные экономисты уже интерпретировали ирландский голод 1846-50 гг. как необходимый кризис приспособления. На рубеже веков много говорилось о "вымирающих расах" на периферии империй, т.е. о народах, гибель которых не следует останавливать. С другой стороны, все европейские колониальные державы в особых случаях выбирали политику непрямого правления, избегая глубокого вторжения в социальные структуры коренного населения. Местное население было предоставлено самому себе, пока оно поддерживало мир, платило налоги, прислушивалось к "советам" колониальных агентов и на него можно было положиться при поставке товаров на экспорт. Местное право, включая "варварские" виды наказаний, тогда часто оставалось нетронутым. Колониальные власти сдерживали чрезмерно ретивых миссионеров и порой поддерживали взаимоуважительные отношения с местной аристократией, не желавшей, чтобы единообразие вестернизации заглушало их колоритную экзотику. Таковы были отношения англичан с индийскими принцами или малайскими султанами, а также французов с элитой Марокко после 1912 года.

В таких условиях социальная и жизненная инженерия цивилизаторской миссии могла лишь нарушить давно сложившийся баланс сил и культурных компромиссов. Цивилизационные миссии, если относиться к ним серьезно, были направлены на коренное переустройство любого общества, на которое было направлено их оружие. Обычно они были программой и делом активистских меньшинств. Даже в европейских обществах высокодуховные буржуазные реформаторы оказывались среди "нецивилизованного" большинства крестьян, городских плебеев и бродяг. Растущие мегаполисы были магнитом для больших миграционных потоков, которые вызывали амбивалентную смесь неприятия и филантропического стремления изменить приезжих. Такие наблюдатели, как Фридрих Энгельс и Генри Мейхью, видели лишь незначительные различия между обитателями английских трущоб и обнищавшими массами в колониях. Мейхью вообще считал обездоленных "городских кочевников" у себя дома близкими к настоящим кочевникам в пустыне. Для реформистски настроенных представителей среднего класса "внутренние варвары" были не менее чуждыми и пугающими, чем экзотические дикари. И это не было европейской особенностью. В Мексике либеральные сентификосы - бюрократическая элита, которая ориентировалась на европейские муниципальные олигархии и эффективных государственных администраторов, - вели длительную кампанию против сельских индио и их якобы отсталого идеала общего землевладения. Расистски настроенные представители этой элиты считали их биологически неполноценными и потому неспособными к совершенствованию и образованию. В Токио, Стамбуле и Каире городские интеллектуалы и бюрократы точно так же рассматривали свои сельские регионы как отдаленные, примитивные и угрожающие миры.

Самая впечатляющая вспышка "дикости" в обществе, гордящемся своей цивилизованной утонченностью, произошла во время восстания Парижской коммуны 1871 года. После его подавления - не менее жестокого, чем британские операции против индийского восстания 1857/58 годов, - четыре тысячи уцелевших коммунаров были депортированы на Новую Каледонию, недавно колонизированный архипелаг в южной части Тихого океана, где они подверглись жесткой программе "цивилизации", не похожей на ту, что применялась к коренному канакскому народу. С точки зрения цивилизованной элиты XIX века, варварство таилось повсюду в самых разных обличьях и требовало энергичного противодействия во всех уголках мира. Только там, где демографический перевес белого населения был неоспорим, цивилизация могла действовать с позиции неоспоримого превосходства - прежде всего, в Северной Америке после окончания индейских войн и на Филиппинах (где США еще до Первой мировой войны начали проводить системные программы реформ).

Язык цивилизации и цивилизации был доминирующей идиомой XIX века. В течение нескольких десятилетий после рубежа веков он был ненадолго подорван или поставлен под сомнение крайними формами расизма, которые ставили под сомнение способность некоторых народов быть образованными. После Первой мировой войны, когда расистская риторика в целом стала более мягкой (хотя и не в Германии и не в восточно-центральной Европе), идея цивилизации