из виду, что в 1919 г. миротворцы во многих отношениях были поставлены перед неразрешимой проблемой. Рассмотрим чуть подробнее Версальский договор cum annexis[63] как попытку организовать Европу на основе принципа суверенности наций. Можно сказать, что люди сразу выбросили свою старую обувь, словно у них прямо на ногах уже выросла новая. С Венгрией обошлись, как с тем гостем, который был слишком велик для прокрустова ложа. Что касается чехов, поляков и югославов, то оказалось невозможно провести для их государств бесспорные границы, которые надолго приняли бы и уважали и они сами, и их соседи. Ни государственная мудрость, ни даже школьные знания истории и географии Ллойд Джорджа, Уилсона и Клемансо не простирались достаточно далеко для решения столь трудных вопросов. Это походило на то, как если бы в средней школе старшеклассникам дали задание по начертательной геометрии. Результатом были бесконечные осложнения. Одной из главных ошибок было, несомненно, непростительное безрассудство, с которым Европу лишили ее необходимейшего члена – дунайского государства, способного служить переходом между Средней и Юго-Восточной Европой87*. Конечно, эта двойная монархия, со всеми своими ошибками и грехами, во многих отношениях пережила свое время, но было вполне возможно возродить к жизни более усовершенствованное дунайское государство, которое должно было бы принять во внимание и смогло бы удовлетворить требования теперь ставших независимыми национальных меньшинств; которое в то же время могло бы поддерживать богатые традиции и немецкую культуру прежней Австрийской империи и позволило бы Вене сохранить ее характер международной культурной метрополии, вместо того чтобы обрекать ее на существование в полузабытой провинции.

Самая серьезная сделанная всеми ошибка, однако, была связана не с Версальским договором как таковым, а с начинанием, непосредственно к нему примыкавшим: учреждением Лиги Наций. После всего, что с тех пор случилось, едва ли можно понять, как еще менее четверти века назад политический разум нашего мира мог питать такое доверие к искренности злого, четырьмя годами войны морально искалеченного сообщества государств, что создал международный инструмент мирного сотрудничества, не дав ему ни средств принуждения, ни власти прекращать акты насилия. Оправдывала ли когда-либо история, в любую эпоху, такое доверие? Даже христианство никогда не было в силах создать условия для подобной мирной совместной деятельности. И вот теперь она должна была разом возникнуть из всеобщего правового сознания, культуры, прогресса? Век иллюзий прогресса и сравнительной толерантности, в соединении с поверхностным оптимизмом, отчасти перешедшим из XVIII столетия, отчасти опиравшимся на материально-технические достижения, мог привести к столь пагубному заблуждению. Но уже довольно скоро выяснилось, до какой степени неразумно было видеть в объединившихся в Лиге Наций державах достойных партнеров, которые будут следовать принятым на себя обязательствам.

Сам по себе договор о создании Лиги Наций был задуман неплохо, а ее близнец, Международный суд в Гааге, даже обнаружил такую жизненную силу, какую только можно было от него ожидать. Неудачи самой Лиги Наций объяснялись прежде всего отказом от вступления в нее Соединенных Штатов. По эту сторону океана в те времена еще в очень малой степени мыслили трансатлантически, не говоря уже о тихоокеанских просторах, чтобы своевременно осознать, что лучше вообще обойтись без международного союза, чем создавать союз без участия США. Президент Уилсон в своем фатальном упорстве нерасторжимо связал вступление Америки в Лигу Наций с подписанием мирного договора и тем самым посадил на мель и то и другое. Не то девять, не то четырнадцать американских сенаторов, чьи голоса повлияли на принятие отрицательного решения, приняли на себя столь тяжкую вину, каковая редко отягощала персонально отдельных политических деятелей.

Даже в самой Америке очень скоро поняли безмерную серьезность ошибки и красноречиво выразили огорчение по этому поводу. Книга Ирвинга Фишера League or War [Лига или война] была написана уже в самом начале 1920-х гг. Значительно позже, когда громадное несчастье уже нависло над всеми, появилась книга Джеймса Шотуэлла On the Rim of the Abyss [На краю пропасти]; обе – прорицания Кассандры: что одна, что другая.

Отвлекаясь от разочаровывающей деятельности Лиги Наций, вплоть до тех лет, когда государства-члены одно за другим покидали ее, как задиристые мальчишки88*, позволим себе в связи с тем, о чем мы, собственно, ведем речь, а именно в связи с переоценкой национальной идеи, сделать одно замечание: дело в том, что наименование Лига Наций, League of Nations, Société des Nations, во всяком случае по моему мнению, с самого начала было основано на заблуждении. Те, кто объединились в этой организации, были вовсе не нации, не народы, да они и не могли ими быть, но – государства. Нации суть неопределенные, неосязаемые величины, которые никогда не могут выступать как исторические субъекты, о каком бы действии ни шла речь. Народ, или нация, повторим еще раз, это некий идеал, некое чаяние, а не четко очерченная реальность; возможно, лучше всего было бы сказать – солидарность. Так называемая Лига Наций была объединением государств, а не союзом народов, шатким объединением для достижения определенных целей, нисколько не походившим на федеративный союз.

Этим неверным наименованием – Лига Наций – отомстило расхожее и сейчас более чем когда-либо внушаемое стремление значительно переоценивать понятие национальность, против чего мы здесь выступаем. Понятию нация неизменно присуща значительная степень неясности, как бы ни пытались прикрыть этот факт вводящими в заблуждение лозунгами организаций или партийных группировок. Если бы Лига Наций скромно назвала себя сообществом правовых государств, вместо того чтобы напускать на себя видимость осуществления невозможного, тогда, быть может, она уберегла бы себя от серьезных ошибок и унижения, после чего эта институция должна будет возродиться улучшенной и очищенной, если понятие правовое государство вновь войдет во всеобщее употребление. В будущей форме мирового сообщества ничто не должно быть потеряно из того богатого многообразия, которое представляют собой государства, народы, отечества. Напротив, если в ближайшем будущем действительно придет время культуры, то чувство привязанности, которое мы называем национальным, чувство родины должно будет охватывать по возможности не слишком обширные территории и места проживания. Во благо последующему периоду пойдет федеративное объединение социально, экономически и политически ограниченных единиц, под защитой нескольких мировых держав или империй в качестве ответственных попечителей. И это должны быть истинные попечители, добросовестные и – насколько возможно – мудрые и великодушные.

Вероятно, некоторое время настоящая культура может сохраняться в большом централизованном государстве, но возникать и органично развиваться сможет она лишь в рамках автономно организованного сообщества более или менее однородных групп.

Мир, кажется, отошел от верной оценки понятия национальное так далеко, как это вообще только возможно. Он всесторонне отравлен безудержным