Додумать он не успел, потому что жена поднялась со словами:

– Сюда, отче, прошу! Он пришел в себя.

Мануил с трудом повернул голову и увидел перед собой худого монаха среднего роста, темноволосого, с бледным лицом, немного сутулого. По-видимому, ему было уже за сорок – виски и бороду тронула седина. В больших светло-карих глазах читалось сочувствие.

– Здравствуй, господин Мануил, – негромко сказал он. – Меня зовут Николай. Твоя сестра, госпожа Ирина, попросила меня навестить тебя.

– Здравствуй, отче, – прошептал доместик. – Так это ты… это ты… был с игуменом Феодором?

– Да, господин.

После того как студиты были изгнаны с Принкипо, Николай жил в предместье Константинополя, в местечке Фирмополь, в имении спафарии Ирины, двоюродной сестры Мануила. Она была иконопочитательницей и еще при императоре Льве оказывала исповедникам много благодеяний, а узнав, что студиты вынуждены разъехаться от гроба своего почившего игумена, предложила Николаю поселиться на ее земле, обещая построить ему уединенную келью и обеспечить всем необходимым. Взамен же она только хотела окормляться у него духовно и слушать рассказы об игумене Феодоре. Николай уже много лет был священником – его рукоположил епископ Диррахийский Антоний за два года до кончины Феодора; переселившись в Фирмополь, студит жил почти отшельником и раз в неделю служил литургию в домовой часовне; при нем находился только один послушник из студийской братии. И вот, Ирина, узнав, что ее брат умирает, стала умолять Николая навестить его и помолиться о нем, втайне надеясь, что студит исцелит доместика. Однако тут вставало препятствие: Мануил был иконоборцем и, хотя не одобрял гонений против иконопочитателей, сам иконам не поклонялся даже тайно и в целом относился к этому вопросу с полнейшим равнодушием. Николай же, следуя заветам своего духовного отца, говорил, что может помочь больному, только если тот покается и обратится от ереси к православию. Спафария с жаром принялась убеждать его, что если он побеседует с Мануилом, то доместик «непременно встанет на истинный путь», ведь недаром его поразила эта беда, и теперь он в любом случае должен задуматься о своей вечной участи, – Ирина знала, что врачи почти не питают надежд на выздоровление ее брата. Наконец, когда она уже готова была упасть в ноги студиту, Николай, смутившись, пообещал ей сделать всё возможное для спасения Мануила и на другое же утро отправился в Город.

– Госпожа Ирина просила меня помолиться за тебя, господин, – сказал Николай, – потому что, не знаю как, возымела веру ко мне, недостойному. Но я предупредил ее и тебе должен сказать то же самое: конечно, я помолюсь, как могу, о твоем исцелении, но думаю, что Бог послушает мою грешную молитву только в том случае, если ты отвергнешь иконоборческое заблуждение, покаешься и пообещаешь больше никогда не принимать причастие от еретиков. Итак, решай сам, господин Мануил. Как говорится, «два пути предложил я тебе»; в твоей воле избрать, какой хочешь.

Мануил со стоном закрыл глаза. Конечно, он сознавал, что умирает и другой надежды на исцеление у него нет; он понимал, что прожил не такую жизнь, за какую можно увенчаться на суде Божием; он ощущал необходимость как можно скорее покаяться во всех грехах, которые вспомнились ему этим утром так ясно, словно кто-то невидимый листал перед ним книгу его жизни, – но сознавал и то, что если он даст обещание Николаю хранить православие, это надо будет выполнять, какие бы ни грозили неудобства и неприятности. Впрочем… Думать теперь об удобствах?!.. Человек подл: перед глазами гроб и единственная надежда, а он всё еще ищет, как бы выгадать!.. Нет, довольно, довольно, он и так столько лет прожил в свое удовольствие!

Доместик снова взглянул на иеромонаха и сказал:

– Да, отче, я желаю покаяться и хотел бы, чтобы ты исповедал меня немедленно.

В тот же вечер врач, придя навестить Мануила и думая, что застанет его при последнем издыхании или уже умершим, к своему величайшему изумлению обнаружил, что нагноение в никак не заживавшей ране исчезло, края ее стянулись, а больной, который уже несколько дней почти ничего не брал в рот, с аппетитом пьет ячменный отвар. Врач переменил повязку, пощупал Мануилу пульс, расспросил, как он себя чувствует, и заявил, что, по-видимому, кризис прошел и раненый поправится.

Николай задержался у доместика еще на день, побеседовал с домашними Мануила и всех обратил к иконопочитанию – после совершившегося над хозяином дома чуда это не составило труда, тем более что жена и дочь доместика втайне продолжали чтить образа, хотя причащались у иконоборцев. Студита снабдили богатыми дарами, которые он тут же решил отправить нуждающимся братиям.

– Смотри, господин Мануил, – сказал Николай больному на прощание, – Господь, по милосердию Своему, продлевает дни твоей жизни. В эту ночь я молился и отныне всегда буду молиться о тебе, чтобы ты не истратил данное тебе время на тщету и суету. А теперь я должен сказать тебе вот что: Бог явил на тебе, Его одушевленном образе, Свою славу, чтобы ты позаботился о славе Его начертанного образа. Когда придет время, вспомни мои слова!

Второе посольство, посланное императором к халифу, хоть и не претерпело от него таких оскорблений, как предыдущее, успеха тоже не имело: в ответ на предложение двухсот кентинариев золота в обмен на взятых в Амории пленных, особенно Константина Вавуцика и прочих военачальников, Мутасим заявил, что потратил на поход в несколько раз больше денег, а ему еще предстоит отстраивать Запетру.

– Ваш посланник Иоанн когда-то сорил в нашей земле деньгами и драгоценностями, как песком, – с усмешкой сказал халиф. – Что же теперь вы так скупы ради спасения своих людей? Впрочем, передайте вашему царю, что я, возможно, соглашусь на переговоры с ним об этом, если он удвоит количество золота и выдаст мне Насира с его персами и Мануила. В противном случае пусть даже не мечтает увидеть тех, кого всевышний Аллах – велик он и славен – предал в наши руки! А лучше пусть позаботится о собственном спасении, потому что вскоре он увидит наших людей под стенами своего Города!

Мутасим действительно подумывал о походе на Константинополь и советовался с военачальниками о том, как обложить Город с моря и суши. Однако планы халифа смешало известие о заговоре в пользу его племянника Аббаса, и Мутасиму пришлось спешно вернуться в свои владения.

Император, возвращаясь из Дорилея, почувствовал легкое недомогание. Он не придал этому значения, однако уже на другой день по приезде в Константинополь внезапно слег в постель. Вероятно, причиной болезни была сырая вода, которую Феофил постоянно пил в ожидании того, чем закончатся аморийские события: он мучился от сильнейшего кишечного расстройства, от схваток в животе, от жара и от головной боли. Император метался в поту по пурпурным простыням, стонал во сне, а когда не спал, терпел, стиснув зубы. Он почти ничего не ел, много пил, очень исхудал и, казалось, таял на глазах. Феодоре пришлось вести вместо мужа приемы чинов и прочие церемонии, вникать в дела управления, и это ей неплохо удавалось, впрочем, не без помощи протоасикрита, обоих своих братьев и логофета дрома – после гибели Арсавира эту должность получил Феоктист, оставаясь и хранителем императорской чернильницы. Всё свободное время августа проводила рядом с мужем, сама кормила его, давала лекарства, меняла грелки, поскольку он постоянно мерз, почти не спала ночами и похудела так же, как Феофил. Кувикуларии почти насильно заставляли ее что-нибудь есть – аппетита у нее не было. Она даже перестала пить что-либо, кроме воды, потому что императору врачи запретили во время болезни употреблять вино даже в малом количестве. Однажды августа упала в обморок от усталости, и после этого Елена с Марией стали сменять ее, заставляя отдыхать. Впрочем, время, даваемое ей на сон и отдых, Феодора большей частью проводила у себя в молельне…