Белаш замер, впившись в его лицо темными глазами. Потом медленно кивнул и отошел прочь.

— Зря ты так, — упрекнул Сента.

— Он мне не по нутру.

— Это не оправдывает дурных манер, Ангел. Оскорблять можно живых, но не мертвых.

— Что думал, то и сказал, — буркнул Ангел, — однако он знал, что Сента прав, и во рту у него после сказанного остался скверный вкус.

— За что ты их так ненавидишь?

— Я видел, на что они способны. Было это милях в шестидесяти к северу от Дельнохского перевала. Мы с отцом ехали из Намиба и увидели с холмов, как надиры атакуют какой-то караван. Никогда этого не забуду. Пытки продолжались далеко за полночь. Мы сумели уйти, но крики жертв долго преследовали нас. Они и до сих пор меня преследуют.

— Я жил некоторое время в Гульготире, — сказал Сента. — У меня там родственники, и мы часто ездили на охоту. Однажды в разгар лета мы заметили трех надирских мальчиков, идущих по берегу ручья. Главный егерь крикнул что-то, всадники пустили коней вскачь, и двух мальчиков закололи копьями на месте. Третий бросился бежать. Он был весь изранен, но еще держался на ногах. Наконец он упал, и тогда охотники, благородные готирские дворяне, сошли с коней и порубили его на куски, а уши отрезали в качестве трофея.

— И какова же мораль твоей истории?

— Варварство порождает варварство.

— Это какая-то новомодная проповедь?

— Право же, Ангел, ты нынче в очень дурном настроении. Я лучше оставлю тебя — наслаждайся им в одиночестве.

Ангел промолчал, и Септа ушел в хижину. Скоро они отправятся на север, в страну надиров. Во рту у Ангела пересохло, и в животе пекло от страха.

Экодас любил лес, любил мирное сообщество величественных деревьев, устилающий землю зеленый ковер и дышащую вечностью безмятежность. Когда мир был молод и земля еще не остыла, первые деревья уже зародились здесь — а их потомки стоят до сих пор, наблюдая с высоты за жалкими, короткими людскими жизнями.

Молодой священник в порядком загрязнившихся белых одеждах приложил ладонь к коре векового дуба и закрыл глаза. У дерева не было сердца, однако под корой бился пульс — сок струился по жилам, давая рост новым побегам.

Здесь Экодас испытывал покой.

Он двинулся дальше, открытый звукам леса — поздним песням птиц, суете мелких зверюшек в подлеске. Где-то рядом стучало сердце лисы, и от шерсти старого барсука пахло мускусом. Экодас с улыбкой остановился: лиса и барсук лежали в одной берлоге.

Ухнула сова, и Экодас посмотрел вверх. Начинало смеркаться — солнце садилось в море там, на западе.

Экодас повернул и по длинному склону стал подниматься к храму. Ему вспомнились дискуссии, и он вздохнул, сожалея, что по слабости предал свои убеждения. В глубине души он знал, что и сам Дардалион не уверен в правильности избранного ими пути. Настоятель сам почти хотел бы освободиться от судьбы, которую так давно задумал осуществить. Почти хотел бы.

Но если бы в тот день победила любовь, все, к чему стремился Дардалион, оказалось бы тщетой — пустой тратой жизни и Дара. “Я не мог так поступить с тобой, Дардалион, — думал Экодас. — Не мог допустить, чтобы твоя жизнь пропала зря”.

Молодой монах вдохнул полной грудью, силясь вновь ощутить покой леса, но вместо этого что-то царапнуло его ум. Гнев. Страх. Возбуждение. Похоть. Мысленным взором он вгляделся в чащу, обнаружив там двух мужчин и… да, и женщину.

Пробравшись сквозь кусты, он вышел по оленьей тропе к глубокому оврагу и услышал мужской голос:

— Да уймись ты. Мы тебе ничего плохого не сделаем. Даже заплатим!

— Хватит болтать! — рявкнул басом другой. — Держи эту суку!

Экодас обогнул последний поворот и увидел обоих — они наступали с ножами в руках на молодую надирку. Она, тоже с ножом, выжидала, прижавшись спиной к валуну.

— Добрый вам вечер, друзья, — сказал Экодас. Один из мужчин, высокий и тощий, в зеленом камзоле из домотканой шерсти, в бурых кожаных штанах и сапогах, обернулся к нему. Это был молодой парень, со светлыми, забранными в хвост волосами.

— Священнику тут делать нечего, — сказал он. Экодас подошел поближе.

— Лес — превосходное место для размышлений, брат. — Он чувствовал, что парень смущен. Его нельзя было назвать злым, но похоть помутила его разум. Он хотел эту женщину, и любострастные образы кипели в его голове.

Вперед вышел второй, пониже ростом и покрепче, с маленькими круглыми глазами.

— Ступай, откуда пришел! Нечего соваться не в свое дело!

— Вы задумали нехорошее, — мягко сказал Экодас. — Я не могу этого допустить. Если вы пойдете по этому оврагу, то выберетесь на дорогу в Эстри. Это маленькая деревушка, но я слышал, там есть одна женщина, которая не отказывает мужчинам со звонкой монетой.

— Я знаю дорогу в Эстри, — прошипел второй. — И плевать хотел на твои советы. Знаешь, что это такое? — Он сунул свой нож прямо в лицо Экодасу.

— Знаю, брат мой. Зачем ты показываешь его мне?

— Ты что, полоумный?

Первый взял приятеля за руку.

— Брось, Каан. Не стоит.

— Еще как стоит. Я хочу эту женщину.

— Но нельзя же убивать священника!

— Нельзя, говоришь? Гляди! — Нож мелькнул в воздухе. Экодас отклонился, перехватил руку Каана и заломил ее за спину, а ногой подсек противника под колено. Тот качнулся назад — Экодас отпустил его, и он грохнулся наземь.

— Я не хочу причинять тебе боль, — сказал Экодас. Каан взгромоздился на ноги и снова напал. Экодас отвел руку с ножом и ударил его локтем в подбородок. Каан упал как подкошенный. — Отведи своего друга в Эстри, — посоветовал Экодас парню, — и там попрощайся с ним. Он дурно на тебя влияет. Здравствуй, сестра, — повернулся он к надирке. — Если ты пойдешь со мной, я дам тебе пристанище на ночь. Это монастырь, и постели там жесткие, но спать ты будешь крепко и без страха.

— Я всегда сплю без страха, — ответила она, — но согласна пойти с тобой.

Глаза у нее были темные и красивые, а кожа бледная и в то же время золотистая. Взглянув на ее полные губы, Экодас невольно вспомнил образы, кишевшие в уме молодого парня, покраснел и начал взбираться вверх по склону.

— Ты хорошо дерешься, — сказала она, догнав его. Нож она убрала в сафьяновые ножны, а за плечами несла небольшую котомку.

— Ты идешь издалека, сестра?

— Я тебе не сестра, — заметила она.

— Все женщины — сестры мне, а мужчины — братья. Я священник Истока.

— Тому брату, внизу, ты сломал челюсть.

— Я сожалею об этом.