Осталось решить последний вопрос, вставший передо мной, как перед агрономом, – вопрос удобрений.

В магазине я видел красивые пакеты с надписью «Manure», что по-русски означает навоз, поэтому вскочил в машину и уже через полчаса выгружал в огород залог своего урожая. Каково же было мое разочарование, когда вместо навоза из пакетов вывалился перегной, похожий на чернозем. Это подходило для всего, но только не для огурцов. Для них нужен свежий, теплый, ароматный, лучше всего лошадиный. С видом бывалого земледельца, сошедшего с плаката времен коллективизации, на котором было написано «Даешь огурцы в массы!», я встал посередине огорода, оперся на лопату и начал чесать себе репу.

И тут меня пронзила мысль: о, в лаборатории со мной работает Элисон, а она не раз рассказывала, что ее дочь занимается конным спортом. Я, вспоминая огородный бум в Подмосковье, понимал, что в период посевной свежий лошадиный навоз – большой дефицит и идет буквально по цене черной икры. Для решения вопроса была нужна большая деликатность.

На следующий день я с заговорщицким видом подошел к Элисон и тихим голосом сказал:

– Элисон, у меня к тебе вопрос.

Канадцы – люди открытые, поэтому Элисон чуть ли не на всю лабораторию спросила:

– Какой?

Огласка в мои планы никак не входила. Мало ли кто услышит и тоже захочет купить навоза. А в соседней лаборатории так вообще работала Лялька. Хоть я точно знал, что навоз ей не нужен, но вдруг она захочет сыграть на повышение. Я понизил голос до пианиссимо:

– А можно в конноспортивной школе, где занимается твоя дочь, достать навоза?

Тут Элисон посмотрела на меня с большим сомнением в моей вменяемости. Она тоже понизила голос:

– А зачем?

– Для огурцов.

Мы говорили шепотом, и шеф – профессор Клифф Станнерс – никак не мог понять, что происходит у него в лаборатории. Но наш разговор продолжался.

– Это как?

– Для удобрений.

– А их что, после этого можно будет есть?

Вот такого я не ожидал. И это меня спрашивает доктор биологических наук! Да у нас каждый пацан знает: больше говна – больше огурцов.

На этом мы и разошлись. Через пару дней Элисон подошла ко мне и сообщила заговорщицким тоном:

– В субботу в десять утра.

В субботу ровно в десять я со своим другом Андрюхой заруливал на парковку. Из машин вокруг выходили дети и взрослые в бриджах, сапогах, каскетках, со стеками в руках. Но у нас был свой праздник. В багажнике лежали вилы, лопаты, перчатки и большие черные целлофановые пакеты.

Я нашел Элисон. Она подвела меня к мужчине лет сорока. Я попытался на французском объяснить мою просьбу, но, сломав себе мозг и язык, перешел на английский, а Элисон работала переводчиком. Осознав до конца мою проблему и взглянув на меня с некоторым подозрением, хозяин вывел меня из конюшни и показал рукой:

– Вон, подъезжайте и берите сколько надо.

У меня перехватило дыхание. Передо мной возвышался навозный «Монблан». Он был метров пять высотой. Пять метров свежайшего дымившегося навоза. Мечта подмосковных дачников. Мне представилось, как дружный отряд старичков и старушек из садоводческого товарищества минут за десять растаскивает это богатство по участкам. И прячет, «чтобы Машка не сперла».

Я сел за руль, а Андрюха открыл ворота. Гордость переполняла нас. Мы были похожи на советских покупателей, которым вдруг выпал шанс пройти в подсобку продовольственного магазина! Они были над схваткой и на всех смотрели со смешанным чувством гордости и презрения. Они были допущены!

Мы подъехали к «Монблану». Не спеша, с чувством собственного достоинства открыли багажник, надели перчатки и взяли в руки шанцевый инструмент. Первый взмах вил прервал жизнь в округе в радиусе километров трех. В романах пишут, что перестали петь птицы. В нашем случае птицы перестали не только петь, они перестали летать, застыв в воздухе. Облака остановились на голубом небе в своем беге белогривых лошадок. Какой-то жеребец, преодолевавший барьер на плацу, так и завис в воздухе, повернув к нам голову. Люди, собаки, лошади вышли на плац и молча смотрели на нас. Из ближайшего леска подтянулись пара скунсов и енот. Белки, которые бегают везде как крысы, куда-то исчезли. А мы с гордостью набирали навоз, с любовью просеивая его через вилы. Минут через пятнадцать мы набрали два огромных мешка и выехали на парковку. Никто из участников массовки с места не тронулся.

– Ты посиди, – сказал я Андрюхе, – а я пойду с хозяином поговорю.

Надо же было решить, сколько я должен за такое богатство. Когда я задал хозяину этот сакраментальный вопрос, он посмотрел на меня уже с полной уверенностью в моей психической несостоятельности.

– Это я должен тебе заплатить за то, что ты у меня навоз вывозишь.

Я всегда приходил в лабораторию вторым после нашего лаборанта Энтони. Месяца через полтора после успешно проведенной операции «Навоз», когда уже поспел первый урожай, я принес изрядную порцию огурчиков в лабораторию. Помыв и сложив все в миску, я разрезал один огурец и положил его сверху. Запах разлился по всему этажу. Надо было видеть лица моих коллег – а все они приехали из разных стран, – когда они заходили в лабораторию, слышали чумовой аромат и пробовали «говённые огурцы».

На следующий год в начале мая Элисон подошла ко мне и, улыбаясь, спросила заговорщицким тоном:

– Свежим лошадиным навозом не интересуетесь?

В соседнем с моим доме жил забавный человек, которого звали Леха, а кличка у него была Дикий Человек. Чем он занимался, не мог понять никто, так же, как и откуда взялась эта кличка. То он был фотографом, то каким-то мелким начальником, то еще бог знает кем. Правда, все это было с его собственных слов. Помимо разговорчивого языка, Леха был хозяином роскошного рабочего палевого кобеля западносибирской лайки по кличке Алан. Каждое утро, совсем рано, их можно было встретить на районных помойках. Дикий Человек с энтузиазмом лазил по мусорным контейнерам, разыскивая в свете фонарика выкинутые сапоги, сумки и прочие изделия из кожи, и из всего из этого потом вручную шил собачью амуницию, которую благополучно продавал на Птичке, а Алан в это время там же гонял кошек и душил крыс.