– Это верно. Мы с Антипом только слово за тебя и род твой перед своей общиной молвить можем. Но думаю я, что слово это веским будет после нынешнего боя. В этом тебе роту дадим, если потребуешь. А вот отпустить тебя я могу и сейчас, хоть ты дать от себя ничего не хочешь или не можешь… Иди, Пычей. Иди к разрушенному очагу, к побитым родичам, к полоненным девам… Иди, не хочу я крови между родами нашими, а мы как-нибудь сами справимся с бедой своей. И девок ваших освободить попытаемся, коли силы хватит, и за родичей побитых твоих отомстим, хотя и не должны. Мало нас, но дух у нас крепок. Этим и берем, сам видел… Вера наша сильна, оттого нам Господь и вложил в десницу гром карающий. И не так важно, что поклоняемся мы не твоим богам, зато верим неистово, готовы на все, чтобы справедливость отстоять. А разве небесам не этого от нас надобно? А вы сгинете, потому как слабы и телом, и духом. Жалко мне вас. Вот еды тебе собрали в котомку, возьми… А теперь иди, Пычей, с глаз моих.

Староста, вскочивший было в середине речи для гневной отповеди чужаку, в конце не выдержал и отвернулся, отойдя шагов на двадцать в сторону. Лязгнул зубами, запнувшись о корни молодой сосны, что-то выкрикнул на своем языке и примолк, прислонившись лбом к стволу березы.

– Мыслишь, проймет твоя речь его? – тихонько шепнул Антип.

– Не знаю, но мы не теряем ничего. А кровь между соседями нам в любом случае нельзя проливать, потому что в одиночку мы точно здесь не выживем, да и не по-людски это будет. Что решит, то решит…

– А верно ли ты сказывал, что Господь вложил в руки твои карающий э…

– Гром? Нет, Антип, это обычное оружие моей родины. Ружьем называется. Ты мне рассказывал, что доверчивы они слишком, вот я и приплел сюда Гос… – Егерь запнулся, опасаясь задеть религиозные чувства охотника. – Короче, придумал я это все. Вот.

– Да откель ты ведаешь про замыслы Господни? Пришествие ваше к нам в весь и может быть его промыслом…

– И то верно, – взвесив последние события на весах своей неверующей души, согласился Иван, возразив про себя, что промысел сей можно было организовать как-нибудь попроще.

* * *

– «И слабость я проявил перед лицом ворога нашего, и бысть жалким аки пес смердячий, выпрашивая дать живот сыну моему в надежде спасти продолжение рода моего. И было мне знамение от Инмара небесного, ведущего меня по тропе и показывающего знаки, лишь мне одному доступные. Вороги же наши бысть слепы и глухи. И раздался гром небесный, и произнес Инмар слова заветные, и падал я ниц перед могуществом его, ибо виноват был перед ним и родом своим. Но поднял он голову мою, и увидел я, что повержены неисчислимые враги мои, а пред ними воин стоит, держащий в деснице слово Инмарово, и повергает оно врагов без счета, испуская из себя стрелы невидимые. И сказал этот вой, что один он может пойти против тех, кто разорил гурт наш, и повергнет тогда он всех их в прах. Но ежели смелость в воинах наших не угасла, то и их поведет за собой. И протянул он руку, в которой лежал хлеб, и поделил его поровну между мной и собой. И сказал он, что готов принесть мир роду нашему через повержение врагов его». И… – Тут Антип закашлялся в кулак и осиплым голосом закончил: – И дальше славит Пычей тебя и себя, преодолевшего свою слабость и получившего благоволение предков, кха-кха…

– Слушай, а они часом не христиане? Что-то мне слова эти проповеди наши напоминают… Слог вроде такой же, – с сомнением произнес Иван.

– Язычники оне… самые что ни на есть. Это я малость переиначил, ибо слова такие должны благолепие нести, – продолжал сипеть ему на ухо охотник.

– Ну ладно, лишь бы не перестарался он, а то подумают, что я и взаправду пойду и всех один порешу.

– Нет, втуне слова его пропадают, жрец и старейшины против рекут. Мыслю, рады они, что татьба не коснулась их гурта. Боязно им свое имущество терять, вот и не хотят внимания привлекать к себе. А воям рот затыкают. Тэро же покамест молчит.

Пычей вел свою речь вне границ среднего гурта, расположенного на противоположном берегу Ветлуги, стоя на поляне в круге, образованном из старейшин и воинов уд-мортов, как сами себя называли отяки. Но то ли название это слишком резало славянский слух, то ли у русских людей была привычка называть все народности на свой манер, какую, впрочем, имели все народы во все времена, но имя это среди них не прижилось. И звали их отяками, вотяками или по-простому – пермью, совместно с несколькими другими племенами на севере и на востоке около Уральского хребта. Однако представители общин двух неразоренных поселений удмуртов на Ветлуге, собравшиеся около одного костра, ломали копья словесной битвы не по этому поводу. Воинов осталось слишком мало. Что такое двадцать – тридцать вооруженных людей на поселение из трех – четырех сотен человек, которые могут и, главное, хотят держать оружие? Арифметическое сложение – и получившийся результат в семьдесят – восемьдесят воинов, которые уже могут представлять собой грозную силу, не был бы безупречно правильным. Во-первых, одно поселение было разгромлено. И хотя немногие сумевшие из него бежать жители все еще прибывали к соседям, воссоздать прежнюю общину на новом или старом месте они уже не были готовы. Наиболее боеспособные воины и мастеровые люди были или пленены, или убиты. А оставшихся сорока-пятидесяти человек с двух гуртов без хороших доспехов и весомых боевых навыков хватило бы только на одно столкновение с непредсказуемым результатом. Поэтому речь старейшин шла либо об отходе на северо-восток к своим родичам, еще несколько столетий назад вытесненных черемисами с ветлужских земель, либо о мирном доживании своего века на исконных землях без помышления о каком-то организованном сопротивлении. Нет, конечно, если бы чинившие разбой буртасы пришли прямо сюда, их бы встретили воины, преисполненные гневом. И мирные жители тоже встали бы на защиту своих домов. По крайней мере, так говорили, стуча себя в грудь, покрытые шрамами мужи и седые старцы, показывая на полуразрушенный тын за своей спиной. Но выступать малыми силами против кованой рати из настоящих воинов – это просто глупость, даже безумие.

– Лекарь наш, Вячеслав, говорил мне о фазе оскур… обскурц… тьфу… вырождаются, значит, – более для себя, чем для Антипа, прошептал ему на ухо Иван. А потом, уже не церемонясь, во весь голос продолжил: – Если короче, то люди с такими мыслями просто дохнут. Ходят по земле, пьют, едят, но такие они больные и слабые, что почти мертвые. Именно такую добычу первую заваливает волчье или лисье племя. Естественный отбор, так сказать. И жен своих, и детей такие людишки за живых не считают… а те, кто в полон попал, для них уже совсем мертвые.

Иван оглядел повернувшиеся к нему гневные лица и медленно, с паузами, продолжил:

– Ты переводи меня, Пычей, переводи. Спроси их, почему они еще не висят на деревьях, завернутые в кору, или, быть может, вы сжигаете своих умерших?! Почему тогда я не вижу большого костра?! Почему я задыхаюсь от мертвячьего духа, который расползается по этой поляне?! А почему вы не закопали своих детей и жен, если, конечно, хороните их в земле?! По вас ползают белые толстые опарыши, в вашем разложившемся теле копаются личинки жуков, и мухи откладывают там свои яйца! – Егерь последние слова выкрикивал, брызжа слюной прямо в желтовато-красное лицо с веснушками единственного из воинов нижнего поселения отяков, присутствующего на собрании общин. – Что же ты перестал переводить, Пычей?! Что остановился? Вы все мертвые… – и добавил словцо.