Богомаз замолчал, в упор глядя на меня, словно спрашивая – понял ли я его?

– Так ведь я… и все мы… мы за контроль, – сказал я. – Мы за партийно-комсомольскую организацию. Как же иначе? Но сейчас просто некогда: операция за операцией, где уж тут собрания проводить!..

– Да, боевые действия – самое главное, – прервал меня Богомаз. – Но партийная закалка отряда да это все равно что оптический прибор для снайперской винтовки, что запал для гранаты…

Долго продолжался этот разговор. Под конец его мне показалось, что Богомаз что-то недоговаривает. Я только не понял: то ли он считает, что я по молодости лет не смогу его понять, то ли хочет, чтобы я сам додумал наш разговор. Я заметил, что, как только речь заходила о Самсонове, Богомаз сразу же делал крутой поворот – не упоминал даже фамилии командира. Я видел: что-то мучит, тревожит Богомаза…

– Мы, коммунисты, – говорил Богомаз, – сильно надеемся на вашу помощь, на помощь комсомольцев-москвичей…

– Илья Петрович! – взволнованно воскликнул вдруг Костя-одессит, прильнув к широкоглазому цейсовскому биноклю. – Ша! Никак Шкредов идет!

– Наконец-то! – прошептал сквозь зубы Богомаз. – Видите, Виктор, из поселка идут двое, мужчина и женщина, вон к отдельному дому, почти у леса, правей шляха!

Я приподымаюсь на вытянутых руках…

До них около двухсот пятидесяти метров – я уже различаю их лица. Они свернули к домику. Вошли. Закрыли дверь.

– За этим Шкредовым должок есть, – заговорил, едва заметно волнуясь, Богомаз. – Мы за ним давно охотимся. Лесник он, сюда из леса переселился, но и здесь не ночует, перебирается под вечер поближе к немцам – нашей мести боится. Еще до немцев этот Шкредов укрывал в лесничестве немецких диверсантов и ракетчиков. Тогда он сумел уйти от бойцов истребительного батальона. Старый и очень хитрый агент… Его нужно уничтожить во что бы то ни стало. Его и его соучастницу – жену, это она с ним идет… Зимой они оба – с двух сторон – карателей в наш лагерь привели. Ночью их не поймаешь – в Могилев уезжают. Идти туда сейчас, правда, рискованно. Могут заметить из поселка, могут услышать выстрелы. Хотя хата в лощине, стены вроде достаточно толстые, да и ветер дует в сторону леса. Нет, придется кинжалом…

В руке Богомаза холодно – мороз по коже продрал – блеснул лезвием эсэсовский кортик с надписью готическими буквами: «Моя честь – моя преданность!»

– И я с вами, – глотнув, хрипловато говорит Костя-одессит.

От опушки до дома лесника – метров сорок, от его дома до ближайших построек Вейно – не больше трехсот метров…

– И я тоже… – нетвердым голосом заявляю я. – У меня ведь мундир подходящий, вейновский…

– Хорошо, – помедлив, решает Богомаз. – Отдай финку Косте.

– Я сам… – шепчу я, хватаюсь за финку в черных резиновых ножнах.

– Рано тебе, Витя, – по-отцовски ласково, со вздохом, сказал, поглядев на меня, Богомаз. – Отдай Косте. У него не сорвется, хоть и в первый раз. Верно, Костя?

– После ихних «дулагов» не сорвется, – нахмурясь сказал Костя-одессит, беря у меня финку.

От опушки мы идем неторопливым шагом, держа оружие за спиной. Шевцов и я хромаем на разные ноги. По поселковой улице вслед за трехосным «бюссингом» с эсэсовским номером стелется жидкое облако пыли… Сенная дверь, к счастью, не заперта.

– Возьмешь на себя Шкредову! – шепчет Богомаз Шевцову. – Витя прикроет нас! Главное, быстро и тихо!..

Царапает по нервам скрип двери. В темных сенях мирно верещит сверчок. Первым входит Богомаз. За ним – я. Шевцов осторожно – опять этот скрип! – прикрывает дверь. Сени отдают сырым подвальным холодком. На бревенчатой стене висит новенькое зеленое коромысло. На земляном полу выстроились в ряд кринки, до краев наполненные свежим и топленым молоком.

И сразу все завертелось вихрем… На пороге Богомаз сталкивается с кряжистым мужчиной. Вдвоем летят они через комнату, ударяясь о печь… Черная как смоль борода, белая рубаха… Глаза лезут на лоб, кожа на низком лбу – гармошкой. Вижу занесенную руку Богомаза. Левой Шкредов вцепился в кисть Богомаза, правой хватает за горло, коленом норовит ударить в пах. Стараюсь зайти сбоку, хочу ударить прикладом. Шкредов заслоняется Богомазом. Напряженное, надсадное дыхание, словно у борцов…

Шкредова наклоняется к топору у печки. Пинком отшвыриваю топор в угол. Гремит лавка – Шкредова падает с лавкой на пол. Сверху – Костя… Короткий, сдавленный вскрик.

Шкредов поворачивает на вскрик кудлатую голову. Рывок – Богомаз вырвал руку. Колет снизу…

Все кончено. Богомаз и Костя тяжело дышат. Три пары глаз с минуту смотрят вниз. Потирая горло, Богомаз подходит к окну. Оттянув занавеску, бросает взгляд на шлях.

Шевцов быстро обыскивает убитого. Выпрямившись, достает из бумажника какие-то документы, бумажки, находит овальный металлический жетон на цепочке.

– Вот! – говорит он громко. – Жетон агента СД… И удостоверение с надписью штурмбанфюрера Рихтера!

Тикали ходики на стене. На казнь Шкредовых ушло всего минуты две…

Богомаз с удивлением смотрит на икону в углу.

– Вот те на! Икона-то моей руки – Богоматерь «Утоли мои печали»…

Двадцать второе июня – самый длинный день в году. День 22 июня 1942 года не оставил у нас в этом никаких сомнений. Ничто, наверное, так не изматывает, как ожидание боя… Бесконечно долго вились в розовом свете заката неугомонные стрижи…

В 24.00 партизаны с трех сторон окружили поселок. Операцией командовали Самсонов, Аксеныч и Кухарченко. Вместе с Богдановым, Гущиным и Надей Колесниковой Кухарченко незаметно проник в поселок, намереваясь забросать гранатами штаб эсэсовцев из дивизии «Мертвая голова». Эсэсовцев в штабе не оказалось. Из штаба Кухарченко направился к управляющей хозяйством – немке-колонистке. Он застал ее в постели. В той же постели, за минуту до прихода партизан, нежился комендант вейновского гарнизона, гауптштурмфюрер СС. Услышав шум в поселке, он выскочил в окно, спрятался в густой крапиве и пролежал там, голый, до утра. Об этом мы узнали, к сожалению, только после разгрома поселка от наших связных.

Кухарченко повел управляющую фрау Шнейдер отпирать склады бывшего совхоза. Он долго водил по поселку эту толстенную брунгильду, полуголую, умиравшую от ужаса. Она шла в ночной рубахе, с распущенными волосами. Кухарченко убедился, что наша разведка не соврала: в немке действительно оказалось не менее 110–120 кило. Местные парни, члены подпольно-партизанской группы, ходили табуном за Кухарченко и уговаривали его пустить в расход фрау Шнейдер:

– Настоящая Салтычиха! Душа с нее вон! Шнейдериха заслужила пулю!

Нечего и говорить, что Лешка-атаман не нуждался в подобных уговорах.

К этому времени партизанские группы уже вошли в поселок. Операция была облегчена тем, что значительная часть гарнизона и рабочего «украинского батальона» со своим командиром, немецким офицером Франком, была, оказывается, временно переведена накануне в Могилев – этот перевод, догадывались мы, был связан с бегством в лес группы солдат во главе с Ефимовым. Кучка предателей пыталась оказать партизанам сопротивление – одних перебили, другие разбежались. Целых три часа хозяйничали партизаны в богатом поселке, в складах и конюшнях, на мельнице, в канцелярии, в квартирах офицеров. Богомаз, Шевцов и я дежурили на пункте связи, а перед уходом разгромили его. По дороге к лесу потянулись добротные немецкие двуколки, груженные свиньями, гусями, мешками с мукой и сахаром. В доме Шкредова мы нашли больше тонны соли. Многие партизаны облачились в мундиры из черной саржи с блестящими молниями и прочими эсэсовскими эмблемами в петлицах и нарукавных шевронах. («Ты гляди, какие им Гитлер карманы пришил!»)