– До того мне эти немцы осточертели, – сказал Ефимов, – что я даже избил одного и не мог ждать, пока меня наградят хорошо намыленной веревкой или свинцовой пулей в красивой стальной оболочке! Ничего, сегодня я расквитаюсь с ними!..

Ефимов долго расспрашивал меня о Москве. Правда ли, что Сталин объявил всех пленных предателями, правда ли, что нет прощения человеку, взявшему из рук врага оружие, чтобы повернуть его против врага. Я отвечал уклончиво – не знаю, мол, этому нас не учили.

– Хватит силу нагуливать, – сказал в тот вечер, чистя винтовку, десантник Колька Сазонов. Правильно сказал. – Ну, держись, Витька, начинается настоящая партизанская страда!..

Симпатяга блондин окончательно покорил меня, заметив мимоходом, играя тембром бархатистого баритона:

– Вы, Виктор, знаете ли, заставляете меня вспомнить о Хижняке. – Он пояснил: – Был такой шестнадцатилетний комсомолец в Гражданскую войну, три ордена Красного Знамени заслужил. В шестнадцать лет партизанским командиром стал. Молодость – великая вещь!

– Ну, положим, мне не шестнадцать лет, и я пока вовсе не командир, – ответил я, стыдливо зардевшись.

И хотя я и уловил подхалимистую нотку в словах Ефимова, чертовски приятно было мне услышать от него этот неожиданный комплимент.

Направляясь к своему шалашу, я оглянулся и уловил – или показалось мне, что уловил, – на застигнутом врасплох лице Ефимова тот самый до бешенства доводивший меня скептицизм, с каким глядели на безусых десантников иные новички-партизаны, – ту же грустную усмешку и то же горькое разочарование в глазах, яснее слов говорившие: «Плохи, видно, дела у Красной Армии, раз она таких молокососов нам на подмогу бросает».

Еще одна лунная, походная ночь… На разгром эсэсовского гарнизона под Могилевом вышел весь отряд. Он насчитывал уже около восьмидесяти бойцов с одним станкачом, семью «ручниками» и десятком автоматов. Кухарченко шел в головном дозоре с Богомазом за проводника, истребляя на пути мелкие группы полицаев.

Самсонов назначил меня своим связным, но скоро заметил, что я все еще хромаю, и приказал Щелкунову сменить меня.

Стоя с Аксенычем и Ефимовым у околицы, с видимым удовольствием глядя на шедших мимо партизан, Самсонов проговорил:

– На гусеницу колонна похожа, верно?

Ефимов тут же ввернул словно смазанные вазелином слова:

– Очень верно! Ног много, а голова, товарищ капитан, одна!

На марше я слышал, как спорили Полевой и Кухарченко.

– Не нравится мне, Алексей, твоя манера, – говорил Полевой. – Больно груб ты с населением. Плохой пример подаешь. Вчера в Краснице, например. Автомат на стол – тащи, мамаша, пожрать поживей, я не намерен за вас воевать на пустое брюхо. Потом этот фокус с компасом – знаю, мол, мамаша, где у вас сало зарыто!

– Что я, христарадничать под окном, что ли, должен?! По миру ходить? Попрошайничать? Чтобы меня оглоблей от ворот погнали? Знаем мы ихнее гостеприимство: не жалей тещина добра, колупай масло шилом!

– Надо просить вежливо, с достоинством и не бряцать оружием. Заодно поговорить с людьми, сводку рассказать…

– Да брось ты меня воспитывать, комиссар! Не учи ученого! Тебя чем со всем твоим обхождением в последней деревне накормили?

– Ну, бульбой с кислым молоком…

– То-то и оно. А я курочку вареную завернул да яишню…

Когда в Краснице мы разбрелись по домам, чтобы поужинать, я пошел не за комиссаром, а за Кухарченко – курятину я тоже предпочитал бульбе с кислым молоком.

После плотного ужина в доме старосты я подошел к дощатой перегородке, оклеенной закопченными, желтыми, как крепкий чай, газетами, и точно прилип к ним, не мог оторваться от них, так живо напомнили мне они мирное время.

– «Театр имени Мейерхольда. “Ревизор”», – читал я вслух объявления и заголовки, освещая стену фонариком. – «Мюзик-холл: Демьян Бедный. “Как 14-я дивизия в рай шла”». Ого! Газета за тридцать второй год! «Переговоры о разоружении в Женеве! Мировой капитализм в тисках кризиса»… Посмотрите, ребята! Тридцать девятый год! Агентство Гавас передает по радио следующее официальное коммюнике: «16 сентября, вечер. Большая активность артиллерии по всему фронту. Противник, отступая, покинул и разрушил некоторые свои деревни… Военные наблюдатели отмечают, что все военные действия происходят сейчас на германской территории…»

– Доисторическая газета! – усмехнулся за моей спиной Ефимов. – Прямо скажем, допотопная!

К стене подошли Щелкунов, Самарин, Покатило.

– Хо-хо! «Выигрышный заем 1932 года»! – воскликнул Щелкунов. – «Слава челюскинцам!..» И мы теперь, точно челюскинцы, на льдине среди вражьего океана… Судьба горстки людей всю страну волновала, а теперь в беду попали миллионы!

– «На фронтах в Испании», – увлеченно читал Покатило. – «Победа футболистов “Торпедо”», «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!», «Расходы москвичей… В последний выходной день в Москве было истрачено 43 млн рублей…» Ну-ка, ну-ка!.. «На табак и папиросы было истрачено 200 тыс. рублей, а на спиртные напитки 100 тыс. рублей…» А книг купили на 440 тысяч! Во житуха была, черт побери!

Этой витриной довоенной жизни заинтересовался и Ефимов. Он тоже подошел к стене с керосиновой лампой в руке.

– Да! Житуха! – проговорил он. – Куда уж лучше! Хм… Вот-вот… «Результат отсутствия бдительности»… Жаль, заклеен кусок: «Редакцией получено письмо от бывшей жены… – фамилии не разобрать, – осужденного по делу военно-шпионской группы, в котором она отрекается и проклинает своего бывшего мужа как изменника и предателя Родины». Вот и дата: тридцать седьмой год! «Нужно тщательно проверить путь людей, слишком долго сохранявших интимные связи с разоблаченными врагами народа…», «…Охарактеризовав всю сумму актов шпионско-вредительской свистопляски как неизбежное следствие строительства социализма в условиях капиталистического окружения, он снял тем самым с наших плеч большую моральную тяжесть»… Житуха, нечего сказать! Умели мы портить довоенную жизнь! А теперь расплачиваемся, кричим об измене, а ведь многих сами толкнули на предательство…

Разгорелся жаркий, свирепый спор. Каждый слушал только себя.

Покатило перекричал всех:

– Тут у нас по лагерю ходила геббельсовская книжонка под названием «В застенках ОГПУ». В ней правды много. Но эту правду Геббельс использует против нас. Читаешь – и сердце кровью обливается. После войны все будет по-другому. Будем беречь человека, людей. Вот за это я сейчас и воюю…

Эти слова мне запали в душу. Не только партизаны, но и фронтовики наши вели такие вольные разговоры. И чем ближе к врагу, тем были они смелее.

– Знаем мы эти разговорчики! – орал Илюшка-завхоз, наскакивая на Ефимова. – Громили контру – и правильно делали! Да мало, видать! Не кончили мы это дело… Такие вот, как ты, слизняки, попав в плен, языки распускают, начинают наших пленных бойцов с толку сбивать! Видел я таких!..