Чиркнул спичкой и зажег солнце, вынул из кармана связку ключей и зазвонил в колокола, сказал слово и зашелестел конференциями, публичными чтениями стихов, молитвами, симпозиумами и заседаниями книжных клубов, из чего следует, что чиркать спичкой и вытаскивать ключи из кармана лучше в полной тишине, не произнося при этом ни единого слова.

Тишина сочилась из всех щелей полудня. Возвращаться в дом не хотелось, и Н. расположился на скамейке в тенистом уголке сада. Постепенно он просунулся в оборвавшийся утром сон, а может быть, проснулся в собственном сне. В сон этот попали голубое небо, дом, чердак, шкатулка и бронзовый ключ. Голубое небо позвало его из дома, и он шел и шел, пока не вошел в лабиринт. Н. никогда раньше не бывал в лабиринте, если не считать лабиринтов мысли, поэтому он решил идти напрямик – и будь что будет. И тотчас вышел с другого конца.

«Это слишком просто», – сказал себе Н., и снова вошел в лабиринт, и опять прошел его насквозь. Решив, что все это очень странно, Н. решил вернуться домой – и заблудился. «Где мой дом, где мой чердак?» – ворочались в его голове неожиданно грустные мысли. Как-то незаметно Н. начинал любить свой всегда ненавидимый дом. Наконец он нашел свою улицу и даже то место, где должен был быть его дом, – но никакого дома там не было, на его месте любовались собой очень красивые нарциссы.

«Может быть, сегодня – это замаскированное завтра?» – мелькнула у него мысль. Он решил идти жить в лабиринт, но не нашел даже его. Тогда он стал соображать, что следует делать в таких ситуациях, и на всякий случай принялся шарить у себя в карманах. В одном из них обнаружился большой бронзовый ключ, который Н. всегда хранил в особой шкатулке, но сегодня почему-то взял с собой.

«Я сейчас пойму, для чего предназначен этот ключ», – обнадежил себя Н. – и тут заметил, что стоит перед медными, зелеными от времени воротами. Он был не один, а в толпе самых разных людей в причудливых костюмах, от римского легионера до левантийского торговца. Ворота были закрыты, и толпа бурлила, кого-то топтали, слышалась многоголосая и многоязыкая брань.

Наконец вышел человечек, небольшой, но кругленький, виновато улыбнулся, взял у Н. бронзовый ключ – и отомкнул дверь. Толпа хлынула, перекатилась через человечка, как через камень, – и он ушел в подводное, подчеловеческое царство. А человеческая река текла во все стороны сразу, безостановочно. И вот уже по ней плывут сорванные зеленые створки ворот, и кто-то стоит на них, как на плоту, и машет руками.

«Почему плывут? – удивился Н. – Створки же медные!»

А потому и плывут, ответил ему его сон, что надо помнить о том, как люди стояли перед этой запрудой!

В детстве он стоял перед запертой дверью инфекционного корпуса. Так хотелось на улицу! Как-то невзначай он весело пожелтел и стал задумчивым, как лимон. Теперь нельзя было есть ничего вкусного, зато никто не мешал весь день читать книжки.

«Из прочитанных мною книг можно построить Китайскую стену, – собирал Н. кирпичики мыслей. – А написанные книги – это возраст. Мне не сорок с лишним лет, а три книги. Ну, три с половиной, если считать за половину пару тоненьких детских книжек о музыке… Впрочем, мне хорошо так думать, а что на самом деле? Ведь внутри нас живут прожитые годы, застывшие узором колец. Все эти кольца потом у нас на шее оказываются, и их все прибавляется. Кто-то ловкорукий и жонглировать ими умеет, но они все равно рано или поздно оседают на шею – и там наливаются свинцовой тяжестью, пригибают нас к земле. Если нас спилить, сколько годовых колец будет у нас на срезе? Конечно, не столько, сколько у московского дуба, который современник Пушкина. Дубы живучие. Дубам у нас раздолье, дубам у нас почет…»

Инфекционная больница была на Соколиной Горе. Что-то есть в этих названиях… Соколиная Гора. Фалькенберг. Седой желтолицый капитан…

«Чем больше хочешь быть счастливым, тем меньше счастья; чем больше честь, тем больше желания от нее отказаться, – записывал Н. в блокноте. – Так и утешаешь себя, сидя в сомкнувшейся тишине. Вот недавно Город Преждевременных Людей звал там жить в качестве почетного гражданина, но я не поехал. Не считаю я себя преждевременным человеком, да и вообще не люблю прилагательных к слову "человек"».

Потом он решил, что в написанном больше эмоций, чем мыслей, перелистнул страницу и начал писать заново. Он все утро думал о своем ночном госте, и потому текст в блокноте на сей раз получил название «Трактат о человеческом измерении».

«Прибор, называющийся «ростомер», измеряет совсем не то, что нам кажется. Человек становится в закуток для ног, умственный рост его возвышается, возвышается. Тут на голову человеку опускают планку, то есть доску. Дальнейшее зависит от того, как сильно давить на доску. Таким образом, рост человека – это то, что остается от его высоты после употребления прижимающей доски.

Доски же в различных странах разные. Где-то из легкого липового дерева, где-то стальные или даже свинцовые. Бывают и доски на пружине. Поэтому некоторые высокие люди в своей стране считаются карликами, и наоборот.

Профессия измерителя – это почетная профессия. По главным измерителям судят о высоте государства. Высоту же самих измерителей никто никогда не мерил; оттого мы не знаем, как отличать их в толпе, если они, конечно, позволяют себе оказаться в толпе».

Вечером он зажег свет во всех комнатах, вышел в сад, сел на скамейку и стал любоваться иллюминацией. Вот если бы еще в каждом окне что-нибудь показывали…

И ему тут же все показали. Ссоры хозяина со сбежавшей хозяйкой, газовщика, испугавшегося водорослей, горбуна, читающего стихи, его собственные беседы с Порождественским. А вот и еще… Это, позвольте, кто?

И никто не сказал: ах, извините, этого вы видеть не должны. И он стал наблюдать за двумя странными персонами. Один был в черном камзоле с кружевным брабантским воротником и в рыжих ботфортах с отворотами, другой – в матросской робе и дырявых сапогах. Эта далекая от российских стандартов парочка стояла у здания с надписью «Продмаг», явно намереваясь в него войти.

«Интересная картинка, – размышлял Н. – Собственно, если видеть в окошках этого калейдоскопа то, что только и может там быть, это означает пребывать в реальности. Искусство начинается с некоего сдвига: в окошках видишь не то, что ожидаешь».

Пошел дождь и размыл все картинки.

«Это уже импрессионизм», – констатировал Н.

Он не видел, как в мокрых кустах перед самой колючей проволокой мыкается с биноклем младший сержант милиции Василий Сафонов. Полчаса назад капитан Меринос оторвал его от ежевечернего забивания «козла» и велел выдвигаться на передовые позиции.

– Окна там у него все светятся, – сказал помрачневший капитан. – Боюсь, не сходка ли…

Сержант бросил на стол костяшки домино, сплюнул и пошел на пост, предварительно выговорив себе за это два отгула.