Однако и мысли о музыке показались ему неуместными. За окном – потоп, вселенская катастрофа. Что вырвется на свободу? Молчание? Крики? Умиротворение? Ах, если бы…

От сумы и от тюрьмы… А кто, собственно, идет в эту самую тюрьму? Те, что не делятся обилием себя с государством. Государство не любит пустоты, восторгается обилием и скрежещет железным языком: «Мне тоже!», с тройным жаберным «ж». И оно получает запрашиваемое, потому что как откажешь? Конечно, те, у кого обилие себя вышло за пределы Солнечной системы, являются исключением из правила, потому что они и есть государство…

Позднее в то же утро к зданию милиции подъехала черная «Волга». Милицию не затопило. Милиция непотопляема.

Машина исторгла из себя вонючие выхлопные газы, а потом – двоих мужчин в мышиных пиджаках, с незапоминающимися лицами. Двое вышли из машины одновременно, дверцы захлопнули тоже одновременно. Они вообще были одновременные люди.

Коридор в здании оказался достаточно широким, чтобы посетители прошли по нему бок о бок. Некоторые затруднения представляла собой дверь кабинета, где обосновался Меринос, но эти двое как-то плавно и как всегда одновременно втекли внутрь.

– Здравствуйте, Фаддей Савостьянович, – проворковали они голубиным дуэтом.

Меринос, спросонья смотревший на них одним глазом, ответил несколько брезгливо и по-военному четко:

– Здравия желаю.

Впрочем, здравия у этих двоих и так было хоть отбавляй.

– Как там наш подопечный? – сладко спросили они.

– Пока не утонул.

Такой ответ настолько удивил посетителей, подъехавших сюда по мокрой, грязной, но отнюдь не затопленной дороге, что они впервые утратили синхронность.

– То есть как? – спросил один, в то время как второй вдруг закашлялся.

– А вы посмотрите, что тут у нас делается, – сказал Меринос и подвел их к окну в коридоре, откуда младший сержант Сафонов так любил озирать окрестности.

Из окна была видна вода. Она начиналась уже шагах в двадцати от здания милиции, и водная гладь уходила так далеко, что казалась бескрайней. Час назад вернулся мокрый до нитки Сафонов и доложил: вода заливает все и дошла почти до верха колючей проволоки. Теперь младший сержант, переодетый в чистое и, главное, сухое обмундирование, грел негнущееся туловище у рефлектора в дальней комнате.

– Дом-то еще стоит? – спросили посетители, к которым вернулся дар одновременности.

– Да вон он.

Казалось, что расстояние между домом и милицией сократилось – его съела водяная пустыня, из которой торчали редкие верхушки деревьев. Другие деревья, росшие ниже, у воды, прикинулись невысоким кустарником.

– И как туда добираться?

– Как? На лодке, – ответил Меринос.

И в окно постучалась лодка. Вернее, человеческая рука, протянувшаяся из лодки. Вода уже подступала к подоконнику.

Н. вышел из оцепенения, выглянул в форточку. В лодке сидел один человек. Порождественский. Брезентовая рыбацкая куртка придавала ему вид театрального заговорщика.

– Можно войти? – сказал он.

– Еще немного – и вы вплывете, – ответствовал Н.

– М-да, я сегодня в роли этакого деда Мазая. Кстати, я за вами. Изобразите, пожалуйста, одного из зайцев и извольте сесть в лодку.

– Зачем?

– Я отвезу вас в безопасное место. Вами тут кое-кто интересуется.

– Мною все время кто-то интересуется.

– Вы не поняли. Люди специально приехали из Москвы ради вас.

– Ах, вот как… – задумчиво протянул Н. – В таком случае вот он я. Если интересуются, пусть приходят…

– Вы не хотите бежать? – удивился Порождественский.

– Некуда бежать, – спокойно сказал Н. – Ведь до Финляндии мы с вами не доплывем?

– Не доплывем.

– Тогда не стоит и пытаться.

– Это ваше последнее слово?

– Можете даже считать, что это мои последние слова.

И лодка, привязанная, как конь, к наличнику, снова приняла своего одинокого седока.

Н. стоял на чердаке у окна и наблюдал, как Порождественский неуклюже работает веслами.

«Интересно, куда же он направится, – предвкушал некоторое развлечение Н. – Вот он, момент истины. Не ошибся ли я в этом человеке? Не лучше ли он, чем я думаю?»

Для верности Н. взял подзорную трубу. Порождественский медленно, но верно выгребал в сторону милиции.

Разрывы бывают во времени, в пространстве и в мыслях. В сущности, наша жизнь – разрыв в небытии, наши пути – разрывы в нехоженом, а наша философия – разрыв между началом, то есть творческим актом, и отдаленными последствиями. Каждый из нас – это отдаленное последствие, и эпоха наша – тоже отдаленное последствие. Мы пытаемся оторваться от своей эпохи, потому что она нам не нравится. И прошлые эпохи нам не нравятся. Нам нравится только будущее, и мы не хотим даже думать о том, что это не наше будущее, а чужое. Нам хорошо там, в чужом будущем, потому что нас там нет. Если мы туда попадем, это назовут научной фантастикой. Если мы живем в будущем предыдущей эпохи, которое для нас – настоящее, это называют реальностью. Если же мы скажем этому настоящему «прощай», то кто нам помешает выстроить себе иное настоящее – в пределах дома, квартиры, комнаты, Диогеновой бочки – и не допускать туда повседневность? Нет, правда, кто нам помешает? Только лишь эта самая повседневность.

Поэтому Н., предварительно надев свой серый шерстяной свитер, раскрыл в доме окна с двух сторон. И сквозняк выгнал оттуда весь воздух повседневности, который там оставался от давешних и вчерашних незваных гостей. Вместо него пришли мелкая дождевая моросьба, запах сонных сосен и пряность прелых листьев. Залетели и заняли дом два тихих слова: конец лета.

Мы не знаем, что нужно делать. Нам сказали, что нужно читать Цветаеву и Набокова, – и мы читаем. То, что нужно слушать Баха, было сказано через полтора века после самого Баха. И мы слушаем Баха. А раньше не слушали.

Теперь нам сказали, что нужно верить в Бога. И мы верим. А раньше нам говорили, что нужно верить не в Бога, а в пятилетний план, генеральную линию и моральный кодекс строителя коммунизма. И мы верили во все это, а заодно – на всякий случай – и в Бога. А Бог написал для нас в небе три слова: «Не каждый верующий». И без всяких там тире или других знаков препинания. Слова повисели-повисели в небе, а мы их не заметили. Дети только сказали: «Смотрите, какой красивый самолетный след!» Мы доделали неотложные дела и посмотрели. В небе расплывались туманные облачка.

Порождественскому сказали, что нужно сделать. Он честно пытался, но не удалось. Поэтому возвращался он с обиженным видом, как ребенок, которому обещали мороженого, а в последний момент сказали: после зарплаты.