Генрих опроверг возражения Армана. Влюбленный даже ценой самообвинения будет выгораживать того, кого любит. Рорик спасает Агнессу, Агнесса спасает Рорика — что может быть естественней?

Рой прервал их спор. Рой не возражал против создания любых рабочих гипотез, но их надо высказывать, а не навязывать. Ему не нравится запальчивый тон Генриха. Когда Генрих отмалчивается, его позиция убедительней, чем когда он зло нападает на несогласных.

— Буду впредь доказывать свою правоту молчанием! — сердито сказал Генрих.

Это было не признание, а вопль, исторгнутый в приступе отчаяния. Генрих три раза прокручивал запись. У постели Агнессы склонялись врачи, она вырывалась из их рук и кричала: «Это я! Это я убила его! Я убила!» К ее голове поспешно прикладывали вибратор. Под действием излучения она успокаивалась, замолкала, закрывала глаза. Вибратор осторожно отводили от головы, Агнесса некоторое время лежала в беспамятстве, потом сознание возвращалось к ней, она поднимала веки, осматривалась, что-то вспоминала и впадала в ту же истерику: рыдала, металась в постели, хотела вскочить и куда-то бежать: «Это я, я!»

Рой выразительно посмотрел на Генриха.

— Прокрути теперь ее бред, — попросил Генрих.

Бред был однообразен, как и вопль. В бреду повторялась одна картина. Около стены, украшенной картиной, изображавшей лес, стоял Томсон. Его голова пропадала среди тесно сгрудившихся древесных стволов, а ноги были в комнате. Он надвигался, выпятив грудь и откинув назад голову, отделялся от стены, медленно, печатая шаг, шел в комнату. Он хохотал. В зале, где сидели братья с Арманом, возникал его голос, Томсон ликующе восклицал: «Теперь ты видишь? Теперь ты веришь?» Он падал на колени. Он стоял на полу на коленях и протягивал руки, весь экран был заполнен его двумя руками, двумя властными, настойчивыми, радостно простертыми вперед руками… И вдруг все пропадало в темноте, а потом темнота рассеивалась — и Томсон стоял у стены, как бы наполовину в стене, и медленно отделялся от нее, и снова надвигался, ликующе хохоча…

— Ничего ни до, ни после этой одной сцены, — подвел Генрих итог повторному просмотру бреда. — Есть ли смысл в такой фрагментарности видения?

— Несомненно, есть, — уверенно заявил Рой. — Запоминаются самые поразительные события. Очевидно, сцена, с такой силой врубившаяся в память Агнессы, и есть самое поразительное воспоминание.

Арман не согласился с Роем:

— В любой сцене, даже в простой картине пейзажа, имеется свой сюжет, какое-то свое важное содержание. Но нам совершенно не известно, для чего появился Иван у Агнессы, что между ними произошло. Мы видим, что он возникает в ее комнате, но как он вел себя там? А это, мне кажется, самое важное.

Генрих спросил Армана:

— Ты осматривал комнату Агнессы. Стена нормальная?

— Плотные стеновые блоки. Картина — авторский экземпляр тропического пейзажа Нормана Макмиллана, художника из средних. И, как я узнал, картина находится в комнате лет десять, Агнесса к ней, несомненно, пригляделась. Почему же с такой жуткой отчетливостью воспроизводится в ее бреду каждая деталь на каждом дереве?

— Я настаиваю на том, что Агнесса запомнила самое важное, — продолжал Рой. — А это означает, что приход к ней Томсона был важней, чем то, что он потом у нее делал. Почему это так, а не иначе, не имею представления. Ты ничего не хочешь сказать, Генрих?

Генрих нервно дернулся, словно вопрос брата застал его врасплох.

— Что я могу сказать? Мы расследуем обстоятельства гибели Ивана. И хорошо знаем, что она совершилась в камере короткофокусного гравитационного агрегата. А бред Агнессы, обвиняющей себя в убийстве Томсона, показывает нам сценки в ее будуаре. Связать эти два события я пока не могу.

Арман обратил внимание братьев на то, что развертка бреда во времени показывает примерно тот же час, когда в лаборатории совершился гравитационный взрыв. К сожалению, анализ видений больного мозга далек от совершенства и погрешность в десять — пятнадцать минут лежит в пределах точности измерений. При любых неточностях несомненно, что оба события — появление Томсона у Агнессы и его гибель — по времени близки одно к другому. Его предположение: Томсон вызвал гнев у Агнессы своим приходом, она пожаловалась жениху, и Рорик, разозленный, расправился с академиком, едва тот вошел в испытательную камеру. При такой версии понятно, почему Рорик и его невеста признаются в преступлении оба.

— Версии, версии! — с досадой сказал Рой. — Мы сидим в кабинете и строим гипотезы, которые могут быть опровергнуты первым же словом Арутюняна или Агнессы.

— Можно попросить врачей привести больных в сознание хотя бы на краткий срок, — сказал Арман. — Что до Агнессы, то это довольно просто — у нее, кроме нервного потрясения, другого заболевания нет. С Рориком сложней, но жизнь его вне опасности, значит, можно надеяться и на возвращение сознания.

— Давайте разделим задачи, — предложил Рой. — Арман продолжит выяснение технических обстоятельств аварии, а я с Генрихом попробую получить от Рорика и Агнессы объяснения более внятные, чем покаянное бормотание и истерические вопли.

Генрих поморщился:

— Ты превращаешь меня в настоящего криминалиста, Рой! Я все-таки физик, а не следователь. Предпочитаю помогать Арману.

— Боюсь, что физика гибели Томсона тесно связана с психологией, если и не прямо определяется ею, — холодно сказал Рой. — Распутать психологические загадки трудней, чем выяснить просчеты в конструкции гравитационного агрегата. Один я тоже не хочу браться за такое дело.

Она молча смотрела на братьев, сидевших перед ее кроватью. Поверх одеяла лежали обнаженные, похудевшие руки, бледное лицо с впавшими щеками было повернуто к посетителям. Болезнь очень изменила Агнессу. Но даже такая, похудевшая, посеревшая, она была красива. Генрих вдруг почувствовал себя виноватым перед этой женщиной, в душу которой они собирались бесцеремонно вторгаться. Он молчаливо выругал себя и Роя. Рой должен был идти один.

Но и Рой испытывал смущение. Он закашлялся, говорил без обычной спокойной уверенности:

— Вы знаете, Агнесса, зачем мы просили привести вас в сознание?

— Да. — У нее был низкий, звучный голос.

— Вам не трудно говорить?

Она печально усмехнулась. У нее был слишком понимающий взгляд.

— Мне трудно жить. Можете задавать вопросы.

Рой снова прокашлялся. Задавать вопросы было далеко не так просто, как ему представлялось, когда он настаивал на свидании с Агнессой. Генрих, стараясь не беспокоить больную, украдкой рассматривал ее. У нее были серые глаза, опушенные длинными ресницами, очень большие, на похудевшем лице они казались неправдоподобно огромными. Генрих не сумел бы объяснить себе, что поражает в Агнессе, но знал, что не смог бы держаться с ней, как с другими красивыми женщинами. И раньше он чувствовал себя напряженно, когда встречался с Агнессой, с ней нельзя было обходиться по-приятельски просто. Она внешне напоминала Альбину, погибшую при катастрофе со звездолетом невесту Генриха, но Альбина, милая и остроумная, порой резкая, была из тех, о которых говорят: «Она — отличный парень». Невозможно было даже мысленно так назвать Агнессу.