вот — теперь уже и не знаю, — пожал плечами Куусинен. — Все не так, все не вполне правильно, вроде бы и готов к этому, но, тем не менее, не по себе как-то. Ладно, не девицы, чтобы об утраченных грезах плакать.

Отто считался на подпольной работе в Финляндии, но нелегалом особо не был — не того уровня фигура, чтобы можно было скрываться. Компартия была под запретом, но коммунистов, если таковые, идейные, обнаруживались, на допросы и пытки не дергали. Кому они нахрен нужны? Даже самый главный революционер Саша Степанов, воодушевленный обращениями к нему каких-то «простых людей», никуда не делся. Собирал просьбы от общественности и передавал эти просьбы по инстанции, то ли Таннеру, то ли Свинхувуду, а то ли самому Маннергейму. Уж что с подобными петициями те делали, в какой туалет их таскали — это уже было неважно. В итоге Саша сохранял свое «революционное» лицо, а власти представляли его «оппозицией», чтобы, стало быть, подобие свободы мысли поддерживать.

— Гадина, — сказал о нем Тойво.

— Всегда таковым был, — пожал плечами Отто.

Тут возник Сирола, самый главный коммунист, и приказал всем делегатам садиться по местам: кто — в президиум, кто — в зал, а кто — пошел вон!

Куусинен пошел в президиум, Антикайнен — в зал, а вон пошли всякие сопровождающие делегатов лица: дамочки не самого тяжелого поведения, продавцы папирос и добровольная народная дружина.

Вопрос был один: как работать? Воды по этому вопросу пролилось очень много. Бедные коммунисты хотели стать богатыми, те же, кто был у кормушки, этим богатством делиться не хотел. Тогда нужно было обращаться к пролетариату, как таковому, но его в Финляндии оболванили мелкобуржуазной пропагандой. Да здравствует борьба за всеобщее равенство и братство! Хиленькие крики «ура». Тойво начал засыпать.

Поговорили о способе борьбы. В Советской России бороться было не интересно. В родной Финке — опасно. Тогда весь упор на подполье.

Тут со своего места внес предложение Куусинен.

— Современная ситуация в Финляндии такова, что не стоит всецело отдаваться подпольным методам работы, по крайней мере, их необходимо сочетать с деятельностью в общественно-политических организациях, но преобладать должны первые, — сказал он, и все замолчали, переваривая услышанное.

Позднее те же самые слова он отправит письмом из Стокгольма, куда переберется после покушения на себя в феврале 1920 года в ЦК КПФ. Ни сейчас, ни потом к этим словам никто не прислушается.

А означали они одно: легализоваться, избираться и решать вопросы на уровне эдускунты, как и должно.

— Можно не называться «коммунистами», если уж Маннер, то есть, конечно же — Маннергейм так настроен против этого слова. Важно не название — важно выполнение цели. А цель у нас одна!

— Чтобы плодиться и размножаться! — сказал со своего места Август Пю.

— Точно! — сразу согласился Куусинен. — Чтобы мы, наши дети и внуки жили в обществе без насилия, каждому по потребности — от каждого по труду! Только так, господа-товарищи.

Никто не кричал «ура», никто не стремился самовыразиться. Вообще, многие люди никак не прореагировали, будто Отто сказал какую-то непристойность.

Между тем, это был, пожалуй, самый действенный способ выйти из создавшегося положения. Но, похоже, что оно не совсем устраивало не только правящую верхушку Финляндии, но и ЦК финских оппозиционеров в Петрограде.

Между тем поговаривали, что в Финляндии начался белый террор, жертвами которого стали многие тысячи участников революции и гражданской войны. Те люди, что попали под определение «неблагонадежный», отправились для выяснения всех обстоятельств по их делам в специальные лагеря. На то время по европейским сравнительным характеристикам Финляндия сделалась самой насыщенной страной по числу заключенных, переплюнув по этому показателю даже Советскую Россию. Порядка 250 человек из каждых ста тысяч населения оказались в тюрьме.

В лагеря пленных попали старшая сестра Тойво Хельми и младший брат Урхо. Сестре Тойни, которая была санитаркой в Красной гвардии, удалось избежать ареста. Старший брат Вилхо, который вместе с Тойво работал в Гельсингфорсе в Совете, скрывался в подполье в Финляндии, затем эмигрировал в Швецию.

Финская демократия ничем не отличалась от прочих и также строилась на костях. Демократии по-другому не умеют. Не зря со словом «демон» у них один корень.

Тойво и Отто еще перемолвились парой слов по окончании официальной части съезда, договорившись во время установленного регламентом банкета поговорить подольше и обсудить создавшееся положение. Однако с застолья Куусинен пропал. Этому удивился не только Антикайнен, но и некоторые товарищи, своими повадками напоминавшие старорежимных «шпиков».

Тогда и Тойво решил исчезнуть: до организованного отъезда в казарму оставалось немного времени — можно было прилично набраться и наесться, либо сделать вылазку на Выборгскую сторону. Он предпочел второе.

Через открытое окно в тамбуре курилки перелез на сливную трубу с крыши и спустился во двор. Денег у него, как теперь сделалось уже привычным, почти не было, но того, что было, хватило добраться до дома тети Марты. Там-то он и узнал, что Лотта и вся ее семья добралась до Выборга, стало быть, теперь в безопасности, если не считать опасности от косых взглядов местных настороженных полицаев, да кое-кого из соседей, глубоко убежденных, что человека «просто так в тюрьму не посадят». Значит, было за что!

Обратно он добирался пешком, ценя возможность побыть одному и подумать. Город обретался в покое: революционные матросы и солдаты не шлялись, где ни попадя, чекисты, размахивая наганами, не ездили в своих студебеккерах, шпана затаилась, а простой народ прятался по домам.

Когда-то в детстве он принял для себя решение, что всегда будет двигаться своим путем. Дело-то достойное уважения, да вот на каждом повороте этого пути все настойчивей попадались вывески: сверни к упорядоченному движению, настоятельно сверни, сверни, падла! Конечно, государство пыталось упорядочить любое нахождение на маршруте — на жизненном маршруте. Но государство — это отражение определенного человека, либо временно сплотившейся группы людей. И их направляет что-то, или кто-то. Что-то — это жажда власти, это корысть и алчность, это гордыня. Кто-то — это тот, кто этому всячески потакает. Тот, кто направляет движение. Самозванец.

Тойво понимал, что его жизненная цель — это не борьба. Он хотел всего лишь, чтобы его степень свободы максимально зависела от него самого. Вот и получил: нашел деньги, ушел от Революции, попал в Красную Гвардию. Бляха муха, что за невезуха!

С каждым прожитым днем Антикайнен все больше осознавал, что слова людей, особенно людей, черт бы их побрал, с высоких трибун — это шелуха. Церковь — это, вообще, опиум для народа. Самозванец,