думают, что их можно без конца держать на пособии. Но если людей приучают бездельничать, из этого ничего хорошего выйти не может.

—      Скоро уже батрака нельзя будет найти, — говорят хуторяне.

—      Да и кто в состоянии платить им столько, сколько они требуют!

—      В довершение всего подавай им отпуск. Вот до чего обнаглели! Разве в наше время было такое?

Шофер вмешивается в спор и говорит, что отпуск — хорошая штука. Чего ради они ноют? Как посмотришь, что делается на свете, так видишь, что в других местах гораздо хуже.

В машине обсуждают и вопросы международной политики.

—      Да, японцев прижмут как следует, — говорит шофер. — К тому же великие державы начеку, они смотрят в оба. Что думают об этом в Америке?

Американца, жильца Йенса Йенсена, расспрашивают насчет политической обстановки. Но он может повторить лишь то, что говорят все другие: обстановка неважная. Оп не читает газет и не знает, что происходит на белом свете.

Американец хочет сделать кое-какие покупки в городе. Но затем ему приходит в голову, что он с таким же успехом мог бы съездить в Копенгаген. Ведь времени у него достаточно и спешить некуда. Все же это безумная затея. Другие могут ездить куда им вздумается. Но для него было бы разумнее сидеть смирно и не подвергать себя такому риску.

В Копенгагене он тоже совершает необдуманные и рискованные поступки. Чистая случайность, что все сходит благополучно. Он мог бы попасть в катастрофически трудное положение. И все из-за нелепой идеи. Какого-то мгновенного безумия. Этот человек вдруг ощущает неодолимое желание побывать на кладбище, то есть именно там, где ему ни в коем случае не следует показываться.

Глава 33

Оттепель, идет снег. На улицах Нерреброгаде и Капельвей мокро и грязно, но на кладбище снег еще кое-где лежит.

Какой-то человек одиноко бродит по дорожкам и что-то ищет, оставляя на снегу большие следы от галош. Мохнатая шапка нахлобучена на голову по самые уши, воротник поднят, лица почти не видно. Незнакомец носит большие очки и опирается на простую дубовую палку.

Он как-то странно, опасливо озирается, что-то ищет. Кладбищенский сторож обратил на него внимание и подозрительно следит за ним. Кто он? Уж не ворует ли цветы? В это время года цветов, правда, на могилах немного, но стоят они дорого.

Сторож медленно идет за странным посетителем.

Человек в мохнатой шапке оглядывается. Он недолюбливает, видно, полицейских, сторожей и им подобных. Вот незнакомец пошел быстрее, стараясь скрыться из виду. Но и сторож прибавил шагу.

Человек свернул па узенькую боковую дорожку. Он бесцельно бродит среди могил; можно подумать, что он попал в лабиринт и никак не найдет выхода. На узких белых дорожках его галоши оставляют большие мокрые следы.

—      Алло! Вы что-то ищете? Не помочь ли вам?

Услышав голос сторожа, незнакомец вздрагивает.

—      Нет, спасибо... А впрочем... Видите ли, я ищу могилу. Могилу моего знакомого. Сослуживца. Я знаю, что он похоронен здесь, на кладбище, но не могу найти могилы. Его фамилия Амстед. Он покончил с собой.

—      А, тот, который взорвал себя на воздух! Он похоронен на новом участке. Я провожу вас. Пожалуйста!

На новом участке голо и неуютно. Многие могилы сплошь покрыты засохшими венками, они еще не приведены в порядок. Их утрамбуют, когда земля немного осядет.

—      Вон там он лежит! Видите новый камень?

—      Большое спасибо!

—      Не за что, сударь...

Сторож дотрагивается до шапки и удаляется. Нет, это не кладбищенский вор. Маленьким свежим тюльпанам, лежащим в снегу на могилах, не угрожает опасность.

Герберт Джонсон созерцает надгробие. Это простой камень. Скромно и красиво. «Теодор А м с т е д» — написано на камне. А внизу одно слово: «М и р».

—      Почему именно «М и р»? Почему ей пришло в голову именно это слово?

Могила убрана еловыми ветвями. Кончики их выглядывают из-под рыхлого снега. По ту сторону кладбищенской стены раздаются звонки трамваев, велосипедов, гудки машин.

А здесь пустынно, безлюдно.

Человек вдруг почувствовал холод, несмотря на пальто, галоши и теплую шапку. Какая тоска... Странное чувство — стоять у собственной могилы. Чувство отчаянного одиночества. «М и р» — написано на камне... «М и р»...

Теодор Амстед недоволен распоряжениями своей вдовы. Прежде он никогда не был недоволен ею. Но слово «М и р» его ужасно раздражает.

Он думает о прошлом. Каких-нибудь два месяца прошло с тех пор, как его похоронили. И вот уже на могиле — камень. И все покрыто еловыми ветвями. Он невольно вспоминает заметку о своем погребении, прочитанную в какой-то газете. Это было такое странное ощущение. «Он ушел — как осенью солнце уходит...» Почему репортеру вспомнилась именно эта строчка псалма? И почему на камне написано именно «М ир»?

Пока он жил, он никогда никого не осуждал. А теперь, после своей смерти, он всем недоволен. В сущности «М и р» — просто и хорошо. Он знает, как звучит в ее устах это слово. Он почти слышит звук ее голоса.

Амстед испуганно оглядывается. А вдруг она придет. Вдруг ей вздумается возложить на могилу маленькие тюльпаны с зеленью и остролистом. На могилу Микаэля Могенсена. Этого чудака Могенсена, которому он дарил свои обноски. Это был его школьный товарищ и друг. Он прекрасно учился. И оба они считались лучшими учениками. Ну, эти далеко пойдут, — говорили о них.

По, по-видимому, быть в школе лучшим учеником еще ничего не значит. Вот он стоит, как призрак, у собственной могилы. Внезапно к горлу подступает тошнота. Ему вспоминается отвратительная картина, которую он увидел на полигоне... «Теодор Амстед... М и р...»

Ему хотелось начать жизнь заново. А теперь он не может оторваться от могилы и надгробного камня. От собственной могилы. Могилы его школьного товарища.

Стемнело. И вдруг раздались удары колокола. Гулкие, неистовые. Это сигнал: кладбище закрывают.

Он бежит. И оставляет новые черные следы на заснеженных тропках. Устремляется к выходу — как будто за ним гонятся призраки.

На улице Нерреброгаде то и дело раздаются звонки трамваев. Проносятся освещенные вагоны. Вновь падает снег. В витринах тоже белеет снег — из ваты. Они разубраны, как полагается под рождество, между елочными игрушками