Она не сразу и осознала, что всего этого не слышит; как-то уверилась уже, что люди просто не могут без пустопорожних разговоров. А когда осознала, то так удивилась, что даже поделилась своим наблюдением с Катей, работавшей за соседним креслом. Эта Катя казалась ей не то чтобы душевно близкой – Соня вообще сомневалась, что найдет когда-нибудь в ком-нибудь душевную близость, да и не искала, – но неглупой и доброжелательной.

– А зачем? – пожала плечами Катя.

– Что – зачем? – не поняла Соня.

– Зачем болтать о том, от чего толку нет? Иногда, конечно, хочется просто так языком почесать, да хоть и посплетничать, живые же люди. Но на то подружки есть. А на посторонних людей просто так силы тратить... Вот если б они мне за болтологию платили!

Катя рассмеялась. Соня не стала больше ни о чем ее расспрашивать. Все и так было ясно, и не только ясно было, но и казалось правильным. Как странно! Ведь и года нет, как она в Москве, а ей уже кажется правильной вот эта жесткая московская практичность...

В понедельник клиентов было мало, и, когда в дверях женского зала возникла какая-то нескладная фигурка, оживились все мастера. Кроме Сони – она в этот момент вспоминала вчерашний разговор с Аллой Андреевной, и тихий свет торшера под зеленым абажуром, и такую же тихую доверительность интонаций, – а потому ей было не до клиентов, и она посмотрела на вошедшую лишь краем глаза.

Но та, обведя зал рассеянным взглядом, подошла именно к Соне.

– Вы сумеете сделать мне прическу? – спросила девушка.

Голос ее звучал медленно и нервно одновременно.

– Попробую, – взглянув на нее уже с некоторым интересом, ответила Соня. – А что, очень сложная прическа?

– Не знаю... – Теперь голос стал как туман на ветру; слова разлетались мгновенно. – Может быть, и несложная. Но я не представляю, как ее делают.

– Вам и не надо представлять. Вы только опишите, как она выглядит, а я...

– Вот так. – Не дослушав Соню, странная девушка достала из сумочки книжку и открыла ее на заложенной странице. – Как на этой фотографии.

Фотография, воспроизведенная на черно-белой глянцевой вклейке, была сделана, наверное, лет сто назад. Нет, не сто, поменьше – Соня увидела под нею подпись: «1928 год». На фотографии была в полупрофиль снята женщина лет двадцати пяти. Голова ее была чуть склонена к плечу, глаза полуприкрыты. Светлые волосы выбивались из-под маленькой круглой шляпки-таблетки и лежали на щеке мелкими волнами.

– Это невозможно? – со вздохом спросила клиентка.

– Почему невозможно? – пожала плечами Соня. – Прическа не очень сложная.

– Нет, я о другом... Невозможно, чтобы я хоть чуть-чуть была на нее похожа?

Девушка смотрела на Соню с робкой надеждой. На носу у нее сидели очки с большими, миндалевидной формы стеклами. Наверное, она думала, что от такой формы стекол ее глаза выглядят выразительнее, но из-за очков нос, да и все лицо казались какими-то придавленными, непропорциональными.

И все-таки в этом неправильном, непонятной формы лице чувствовалась скрытая выразительность. Правда, скрыта она была так глубоко, что ее почти невозможно было разглядеть, но даже в таком виде эта внутренняя выразительность делала лицо современной нескладной девушки похожим на правильное, прекрасное лицо женщины из 1928 года. В чем состоит сходство, Соня затруднилась бы объяснить, никаких внешних его примет не было. Но она видела его так ясно, как будто именно эта, глядящая на нее с робким ожиданием клиентка была изображена на старой черно-белой фотографии.

– Это возможно, – сказала Соня. – Но дело не только в прическе.

– Я понимаю, – грустно кивнула девушка. – Она очень красивая.

– Просто та женщина дала себе проявиться, – улыбнулась Соня. – А вы себе не даете.

– Что это значит? – Она посмотрела на Соню изумленно.

– Я не могу словами объяснить. Если хотите, сделаю, чтобы... В общем, чтобы все у вас проявилось.

– Хочу! – Ее лицо просияло. – Но я не думала, что это возможно.

«Конечно, возможно!» – хотела сказать Соня.

Но не стала больше ничего говорить. Она уже чувствовала в груди радостный холодок, который так любила. Это был холодок чего-то нового, необычного – счастья. Она видела, что отражающаяся перед нею в зеркале девушка никого не копирует в своей странности, что именно эта ее странность, этот нервный надлом жестов и тона и составляет ее своеобразие, совершенно ею не осознанное. И Соне хотелось, чтобы в прическе, в рисунке губ и глаз это своеобразие стало таким же очевидным, каким было оно в облике холодноватой аристократичной красавицы на фотографии.

На словах это в самом деле прозвучало бы сумбурно, но в том, как позвякивали в Сониных руках ножницы и обвивались вокруг коклюшек светлые девушкины пряди, никакого сумбура не было, а была совершенная точность.

– Вы знаете, кто это? – спросила девушка.

– Нет.

– Татьяна Яковлева. Ее любил Маяковский.

И Маяковский, и тем более женщина, которую он любил, ничего для Сони не значили. Его стихи казались Соне слишком громкими, прямолинейными. Да она и вообще с трудом припоминала эти стихи – кажется, что-то про то, как жизнь хороша и жить хорошо.

– Пять часов, и с этих пор стих людей дремучий бор, вымер город заселенный, – сказала девушка, глядя в зеркале прямо Соне в глаза своими тревожными, туманными глазами, увеличенными нелепыми очками. – Слышу лишь свисточный спор поездов до Барселоны.

Ножницы дрогнули у Сони в руке. Была в этих словах такая глубокая тоска и вместе с тем – такой свободный, ничем не сдерживаемый выдох чувств, что сердце у нее сжалось.

– Почему до Барселоны? – с некоторой растерянностью спросила она.

– Он приехал в Париж и влюбился в Татьяну Яковлеву. А у нее, конечно, была там своя жизнь. Ей Ситроен покровительствовал, Прокофьев внимание оказывал, Жан Кокто. И она дружила с дочерями Шаляпина. И пошла их провожать на вокзал – они в пять часов вечера уезжали с отцом в Барселону. А Маяковский ревновал страшно – думал, что она влюблена в Шаляпина, потому и пошла провожать. У него ведь... Знаете, он ведь о себе написал: «на мне с ума сошла анатомия – сплошное сердце гудит повсеместно». А Татьяна Яковлева для него была... Мне кажется, она была для него обликом счастья.

– Снимите, пожалуйста, очки, – сказала Соня. Она не знала, как разговаривать с этой девушкой: у нее не было в запасе слов, которыми разговаривают с такими людьми, и от этого она чувствовала неловкость. – Вам лучше носить линзы. Глаза надо будет совсем чуть-чуть подчеркнуть. А губы должны быть яркие, даже слишком яркие. Сейчас волосы завьются, и все сделаем.

Она укладывала ее волосы светлыми некрупными волнами, потом подводила глаза, губы... В облике этой девушки – не во внешности, а вот именно в облике, то есть в соединении внешнего и внутреннего, – была такая очевидная утонченность, что ей не следовало бояться нарочитости. И Соня относилась к ее облику смело, потому что кончиками пальцев чувствовала, как от каждого ее прикосновения проявляется в этой девушке то, что и должно было проявиться.