— Это в глуши, барон.

— Представьте, я догадался. Но где?

— На краю света.

— Как прикажете вас понимать? Выходит, и знать этого нельзя?

— Таково мое желание, барон.

— Экий, право, вздор. Вы несносны и непредсказуемы, Савиньи. Глаза бы мои на вас не смотрели. Я не нахожу никакого мало-мальски приемлемого оправдания вашему неслыханному поведению и… и… вынужден заключить, что вы попросту лишились рассудка!

— Как раз наоборот: я не хотел бы его лишаться, барон.

— А вот и Шарбон… Видите… во-он там, в низине.

— Вижу.

— Славное местечко. Вам здесь будет хорошо.

— Будет.

— Приподнимитесь, доктор… Так… Подержите-ка… Вот. Всю-то ночь бредили, надобно что-то делать. — Я же не велел тебе останавливаться. Мари.

— Что это вы?.. Неужто вставать замыслили…

— Замыслил, Мари, замыслил…

— Нельзя вам…

— Кто из нас врач: ты или я?

— Видели бы вы себя этой ночью… Ох и худо вам было… Ровно умом помешались… Все говорили с какими-то призраками, а кричали-то…

— Кричал?

— Опять на море серчали.

— Ха-ха-ха, опять?

— Все-то вы старое ворошите, доктор. А старое ворошить — только жизнь себе мрачить.

— Это зловредная жизнь. Мари, омрачает прошлое.

— Но вы-то совсем не злой.

— Злой не злой, а дел натворил. Страшных дел.

— Что так?

— Да вот так. Страшных. И нет мне прощения. Ни от кого.

— Будет вам терзаться…

— А самое страшное в том, что знаю про себя: вернись я сейчас туда, повторил бы все в точности.

— Полноте, доктор…

— Твердо знаю: повторил бы все с начала до конца. Разве это не страшно?

— Доктор, сделайте милость…

— Не страшно?

— Ночи опять становятся прохладными…

— Да.

— С удовольствием проводил бы вас до дома, но не хочу оставлять жену одну..

— Не беспокойтесь за меня.

— Знайте же, доктор, что мне крайне приятственно беседовать с вами.

— Взаимно.

— Скажу не таясь, когда вы приехали к нам год назад, о вас говаривали, будт< вы…

— Напыщенный столичный эскулап…

— Ну, что-то в этом роде. Народ здесь недоверчивый. Всякого насочиняет…

— А мне о вас знаете что передавали?

— Что я богат.

— Да.

— И немногословен.

— Верно. А еще — что у вас добрая душа.

— Я же говорю, местные жители иногда такое удумают…

— Странно. Странно сознавать, что я здесь. Заносчивый врач из столицы… Так тут и состарюсь.

— Полагаю, вы еще слишком молоды, чтобы думать о том, где встретите старость, вам не кажется?

— Должно быть, вы правы. Просто здесь мы так далеки от всего…

Интересно есть ли на свете сила, которая заставит меня покинуть эти места?

— Не задумывайтесь об этом. Судьба сама позаботится о вас. А нет — так нашему городку посчастливится дать вам покойный приют.

— Для меня честь слышать это от городского головы…

— Ах, сделайте одолжение, лучше и не напоминайте.

— Пожалуй, мне пора.

— Милости просим к нам, когда пожелаете. Я и моя супруга будем только рады Не премину. Доброй ночи, доктор Савиньи.

— Доброй ночи, месье Девериа.

Солнце зашло, а он еще долго не смыкал глаз. Последние невинные часы его жизни.

Чуть погодя он вышел из комнаты, неслышно прошагал по коридору и остановился у последней двери. В таверне «Альмайер» обходились без ключей.

Одна рука легла на дверную ручку, другая держала подсвечник. Мгновения, как иглы. Дверь отворилась беззвучно. В комнате — тишь и тьма.

Он переступил порог, поставил подсвечник на конторку, прикрыл за собою дверь. Цокнул в ночи щелчок замка. В сумраке что-то шевельнулось под одеялами.

Он подошел и сказал:

— Все кончено, Савиньи.

Сказал, как саблей полоснул. Содрогнувшись от ужаса, Савиньи выпрямился на постели. Пошарив глазами в теплом мерцании свечей, он различил отблеск кинжального лезвия и неподвижное лицо человека, которого столько лет пытался забыть.

— Томас…

Анн Девериа посмотрела на него в растерянности. Она приподнялась на локте, окинула недоуменным взглядом комнату, снова перевела взгляд на лицо возлюбленного и прильнула к нему.

— Что происходит, Андре?

Савиньи таращился перед собой, скованный страхом.

— Остановись, Томас, ты сошел с ума…

Но он не остановился. Шагнув к самой кровати, он занес кинжал и яростно опустил его раз, другой, третий. На одеяле проступила кровь.

Анн Девериа и не вскрикнула. Она с удивлением вгляделась в темную лужу, разливавшуюся по ней, и почувствовала, как жизнь вылетает из ее раскрытого тела так быстро, что не оставляет ей времени даже на коротенькую мысль. Она откинулась навзничь с вытаращенными и уже ничего не видящими глазами.

Савиньи дрожал. Кровь растекалась повсюду. Стояла нелепая тишина.

Таверна «Альмайер» затаила дыхание.

— Вставай, Савиньи. И возьми ее на руки.

Голос звучал с неумолимым спокойствием. Это был еще не конец, нет.

Савиньи двигался словно в беспамятстве. Он встал, приподнял тело Анн Девериа, подхватил его на руки и покорно поплелся вон из комнаты. Он не мог выдавить из себя ни слова. Ничего не видел, ни о чем не думал. И только дрожал.

Немыслимое шествие. Вынос прекрасного женского тела. Скоротечный обряд.

Бездыханная, окровавленная ноша на руках у трясущегося мужчины, ведомого невозмутимой тенью с кинжалом в руке. Так и вышли они из таверны, направившись к морю. Шаг за шагом, утопая в песке, до самой кромки суши.

Следом протянулся кровавый шлейф. Слабо светила луна.

— Не останавливайся, Савиньи.

Пошатываясь, Савиньи ступил в воду. Он чувствовал приставленный к спине кинжал и становившееся невыносимым бремя. Как послушная кукла, он прошел несколько метров. Его удержал прежний голос.

— Прислушайся, Савиньи. Так шумит море. Этот гул и эта тяжесть в твоих руках будут преследовать тебя всю оставшуюся жизнь.

Томас говорил медленно, безучастно, почти устало. Затем выпустил в воду кинжал, повернулся и зашагал по берегу. Он шел не торопясь, по темным пятнам, впитавшимся в песок. Без помыслов, без прошлого.