– Ладно, я все равно не курю. От этого только вонь одна.

Кристина усмехнулась, вспомнив, какое амбре принесла в дом Джуниор, когда впервые появилась.

– Ну и молодец, – сказала она.

– А как же так? Почему вам не платят? Вы больше меня работаете.

– Потому что твоя начальница не только сволочь, но к тому же сумасшедшая и нуждается в помощи.

– Вот я и помогаю ей.

– Да не в такой помощи. Ты что, не замечаешь в ней ничего странного?

– Ну, в чем-то – может быть. Немножко.

– Немножко? Годами не выходить из комнаты – это как, нормально? И о чем только вы там с ней все говорите?

– Да так. О ее жизни.

– О господи.

– Она мне фотки показывала. Свадебные. И вас я на снимке видела. Такой вы были красавицей, обалдеть. Вы с ней давно друг друга знаете? Вроде как родственницы, кузины, что ли?

– Кузины? – Кристина скорчила гримасу.

– А что, вообще не родственницы? Просто подруги?

– Она мне не подруга. Она мне бабушка.

– Чего-чего?

– Ты меня слышала. Бабушка. Поняла?

– Но вы же одного возраста.

– Я старше. На восемь месяцев.

– Минуточку. – Джуниор нахмурилась. – Она сказала, что была замужем тридцать лет, а умер он двадцать пять лет назад. Так она же тогда должна была быть… ребенком.

– Вроде того. – Кристина отпила глоток из банки.

– А вам тогда… сколько было?

– Двенадцать. Мой дедушка женился на ней, когда ей было одиннадцать. Мы были закадычные подружки. Сегодня она строит на пляже песчаные замки, а назавтра он сажает ее к себе на колени. Сегодня мы под одеялом играем в дочки-матери, а назавтра она спит в его постели. Сегодня мы играем в джеки, назавтра она трахается с моим дедом. – Кристина окинула взглядом свои бриллианты, помотав в воздухе всеми пальцами, как гавайская танцовщица. – Сегодня дом мой, назавтра это ее собственность.

Она отложила пачку сигарет в сторону и поднялась.

– Что ни говори, но это действует на мозги – когда выходишь замуж до первых месячных. Она нуждается во врачебной помощи, ты так не думаешь? – Кристина подула на свои кольца. – Бывают девственницы, но бывают же и просто дети, – сказала она и ушла, оставив Джуниор додумывать эту мысль.

Вернувшись на кухню, Кристина вдруг вспотела. Она прислонилась лбом к дверце холодильника, потом открыла, чтобы оттуда дохнуло холодом. Вновь, как тогда, на крылечке, волна жара рассеялась, но вскоре опять вернулась и оставила после себя дрожь и озноб. Уже довольно давно завеса раздралась[45], открыв широкое безжизненное плато сплошного камня, так что неизвестно еще – не она ли, а вовсе не Гида нуждается во врачебной помощи. Набрав в морозилке ледяных кубиков, Кристина завернула их в полотенце и стала прикладывать к горлу, вискам, запястьям, пока не почувствовала себя лучше. Чувство уныния не проходило. Этакий ясный взгляд на мир как он есть – бесплодный, черный, безобразный и, главное, бессовестный. Что она в нем делает? Рассудок вот-вот ускользнет; происходящее бессмысленно, бесцельно. Да, она вся в делах, но как же еще гнать это от себя – этот безжизненный камень, пустыню без малейшей зелени? Закрыв глаза, с холодным полотенцем, прижатым к векам, она прошептала: «Нет!» – и распрямила спину. Нет, это в самом деле важно. Ее борьба с Гидой и не бессмысленна и не напрасна. Она никогда не забудет, как воевала за нее, как, защищая ее, скандалила с матерью, чтобы ей дали во что одеться: платья, трусы, купальник, сандалии; как они вместе сиживали на пляже. Они хохотали до колик, у них был свой тайный язык, а когда спали вместе, знали, что сны одной видит и другая. И вдруг, чтобы твоя лучшая и единственная подруга – а вы с ней только что, визжа, плескались в ванне – променяла истории, которые вы придумывали и шепотом рассказывали друг дружке под одеялом, на мрачную комнату в конце коридора, комнату, где воняет выпивкой и стариком с его стариковским бизнесом, и теперь делает вещи, о которых не говорят, но при этом вещи столь ужасные, что от них не отмахнешься! Нет, такое не забывается. Да и зачем надо забывать? Это изменило ее жизнь. И на всю жизнь изменило Мэй. Даже Л. ходила с вытянутым лицом.

После венчания они иногда пытались вместе играть, но оттого, что каждая таилась, была настороже в ожидании очередной обиды, любая такая попытка заканчивалась ссорой. Потом слезы, ее тащит за руку Мэй и шипит на нее – смотри, тише, а то дедушка Коузи услышит, как ты дразнишь новобрачную.

У нее тогда много горечи накопилось. Этот понятно – великий и могучий, ему никто не указ, ему и это можно, и что угодно, и все сойдет с рук. Но мама-то, мама! Решила услать ее подальше вместо того, чтобы бороться. Поместила в дальнюю школу и домой даже на летние каникулы не очень-то приглашала. Для твоего же блага, говорит, для твоего же блага, и давай устраивать ей летние лагеря и поездки на все лето в гости к одноклассницам. Один раз Мэй записала ее помощницей воспитателя в приют для негритянских девочек, которые сбежали из дому из-за плохого обращения в семье. Да черт бы их побрал с их посылками на Рождество, не надо ей всех этих дорогих, не подходящих по размеру туфель, купленных к началу учебного года! Никакие толстые конверты, полные лжи и денег, не могли скрыть очевидного: ее изгнали. К Л. у нее тоже имелись претензии: единственный среди них миротворец, могла бы даже и без слов – посмотреть искоса, головой покачать, – но ведь не захотела встать ни на ту, ни на другую сторону. Но, конечно же, истинное предательство совершила подружка, которая с радостным хихиканьем пошла туда, куда ее ведут, – во тьму, в спиртовый перегар и стариковский бизнес. А кто должен был уйти? Кто должен был все бросить – свою комнату, кукольный домик, море? Конечно, та единственная, что была, как говорится, ни сном ни духом, вот кто. Даже когда она в шестнадцать лет возвратилась, чтобы спокойно и с достоинством занять положенное место среди домашних, ее отринули, потому что Гида к тому времени стала взрослой мерзавкой. Надо же до такого додуматься – подожгла ее!

Кристина вошла в свою комнату и села в потертое кресло с откидной спинкой, которое она предпочитала скрипучей софе. Жар и испарина прошли, головокружение отступало. Но приступ черной меланхолии был в разгаре. Должно быть, этот мир – плод моего же собственного воображения, думала она. Приличному человеку такое и в голову бы не пришло.

А должно было быть по-другому. Она-то ведь не этого хотела. Сидя в поезде, который вез ее домой из Мэйпл-Вэлли, она тщательно все продумала – как будет вести себя, как держаться. Все должно было пойти как по маслу, поскольку ее возвращение совпадало с празднованием всего сразу: дня ее рождения, окончания школы, обустройства в новом доме. Она решительно хотела держаться с Гидой корректно – указать, конечно, той на ее место, но не обидно, мягко, как их учили в Мэйпл-Вэлли. Как, почему, зачем она вдруг выскочила с нарочитым бахвальством, принявшись поправлять речь Гиды, – этого память не сохранила. Лучше всего запомнилось, как дед шлепает Гиду и все внутри заливает волна удовольствия оттого, что на сей раз он соизволил принять сторону внучки: пошел против жены и делом показал, какого рода поведение приветствует. Особенно радостно и привольно на душе Кристины стало, когда, оставшись одни, они втроем – настоящие Коузи – вместе уехали в большом автомобиле, а этой дешевки нигде даже и видно не было.