Она сместила Малыша Билли с должности официанта, при ней он сначала заведовал баром, потом стал договариваться с музыкантами, тем самым дав мистеру Коузи возможность сосредоточиться на деньгах и развлечениях. Даже беременность не сделалась ей помехой. До Мэй я не видывала, чтобы молодая мать отняла ребенка от груди в три месяца. Когда в тридцать пятом году Малыш Билли умер, это случилось так быстро, мы даже не успели толком поухаживать за больным. Кристина забралась ко мне под кровать, и когда я там ее обнаружила, разрешила ей спать со мной. Она не была плаксой, так что ее сонное хныканье меня отчасти даже успокаивало, тем более что Мэй восприняла смерть Малыша Билли не столько как трагедию, сколько как оскорбление. Хоть бы слезинку уронила – нет, лишь таращилась по-совиному, а Кристину растить предоставила мне. Мистера Коузи эта смерть сразила совершенно, и в результате дела вести, чтоб все не развалилось, приходилось нам с Мэй. Следующие семь лет она всю энергию вкладывала в бизнес. Семь лет работала, надрывалась, а в награду получила: «Вот, я жениться надумал. Ты ее знаешь. Та девочка, подружка Кристины». Хорошенькая награда - смотреть, как свекор женится на подружке ее двенадцатилетней дочери и эту девчонку возносит превыше всего - выше ее самой, выше ее дочери и всего, ради чего она работала. Более того. Предполагалось, что она будет эту девчонку учить, как над нами начальствовать. В те годы большинство девчонок рано выходили замуж (считалось, что чем раньше девушка уйдет на попечение мужчины, тем лучше), но в одиннадцать? Тут и так уже призадумаешься, но дело не только в возрасте. Новая свекровь Мэй была не просто малолеткой, она была из Джонсонов. Ни в каком диком кошмаре не привиделось бы Мэй семейство более зловещее. Джонсоны представлялись ей воплощением всех дураков, дикарей и слабоумных, выведенных во всех навязших в зубах мультсериалах и рекламных роликах. Сборищем опустившихся, безвольных психов, чьи покрытые коростой дети возятся в помойках, среди червей и сонмища гудящих мух. Вот кого она видела, глядя на Джонсонов. Что бы она ни делала – расчесывала ли волосы в спальне, плескала ли себе на лоб холодной водой в кухне, где бы ни находилась, речи ее об этом сводились к одному и тому же: беспомощность и лень не привычка, не наследие дурного прошлого, это черты характера; невежество – это судьба; грязь – их свободный выбор. Ее всю передергивало, когда она такое говорила, - еще бы, дочь священника, она и впрямь старалась пробудить в себе христианское милосердие, но поглядит на Джонсонов, и все - не может. Пусть даже только услышит о них. Вы хоть их имена возьмите, говорила она. Напыщенные и претенциозные; такие имена пристало давать мулам или рыбацким шаландам. Брайд. Уэлкам Монинг. Принсесс Старлайт. Райчес Спирит. Солитюд. Гид-де-Найт[47]. Добавьте к этому главное несчастье – непростительную беспечность родителей, Уилбура и Сарри, которые думали, будто сидеть в лодке с леской в руках – это работа. Когда море отняло у них двоих детей, они из своего горя сперва сделали кружку для милостыни, потом, как данью, обложили им соседей. Так почему бы не выдать младшую девочку замуж за пятидесятидвухлетнего мужчину, коли вдобавок при этом из рук в руки перейдут бог знает какие деньги? Если он дал им бумажку в два доллара, говорила Мэй, то доллар с полтиной следовало бы получить сдачи. Но мы-то знаем: дешевой ерунды мистер Коузи не покупал никогда, а если покупал, то со временем она входила в цену. Например, дитя, которое вскоре подрастет и народит еще детей. Это напомнило мне о еще одной вещи, беспокоившей Мэй. Джонсоны славились не только своей никчемностью и нищетой, ко всему прочему их дочери были известны слабостью на передок. Как бы то самое, чем, видимо, и приманила мистера Коузи Гида, не перекинулось на ее собственную дочь. Не успела Мэй провести с Кристиной первых бесед про месячные, не начала еще отваживать нежелательных мальчиков, как свой же дом проникся сексуальным трепетом девчоночьей плоти - такой атмосферой Кристина могла пропитаться быстрее, чем бисквитный торт ромом. А все потому, что мистер Коузи хотел детей.

Ну, то есть так он объяснял это приятелям и, может быть, себе самому. Но мне-то не надо уж. Мне он такого не говорил никогда, потому что я работала у него с четырнадцати лет и знала правду. Она ему приглянулась, да и все тут. Кроме того, когда на военные заводы стали принимать негров, из нашего городка многие уехали, и женщина, что была в те годы его подружкой, тоже. Вот правда, хотя и не вся. Помню, он рассказывал мне историю про то, как маленькая девочка бежала за телегой с арестованным негром, упала в навоз, а белые смеялись. Жестокая злорадствующая толпа. Он каждый раз это рассказывал, когда требовался пример бессердечия белых, и я думаю, дело здесь в том, что он тоже смеялся, так что женитьба на Гиде была его покаянием. Так же как Кристину он избегал из-за того, что она унаследовала серые глаза его отца, он и Гиду выбрал, чтобы старый Дарк в гробу перевернулся. Я-то думаю, в каждой семье есть такой Дарк, и это нормально, он нужен. Во всем мире прогрессу помогают предатели. Это как туберкулез. Когда кладбище возьмет свое, выжившие становятся сильнее; а главное, начинают отличать умствующих от мыслящих, праведных от ратующих за права – а это ведь, в сущности, и есть прогресс. Для тех, кто выжил, главная проблема, что делать с местью - как не соблазниться сладостью ее гнильцы. То-то и говорят: втройне страх, коли в родне враг. У него и время есть, и все возможности злое жало медом да елеем укрыть. Только близорукость все это. Что толку злобиться и всячески лелеять ненависть, если та, кем ты так отравляешь свою жизнь, вдруг да и окажется единственной, кто сможет опустить тебя в ванну, когда ты сама не способна будешь до нее добраться? Как часто потом, присев в ногах кровати Мэй, а иногда на ее туалетный столик, я наблюдала, как Гида намыливает ей задницу или доводит слишком густо сваренную кашу до правильной кондиции. Она же подстригала Мэй ногти на ногах и вытирала белые выделения в уголках глаз. Девчонка, которую Мэй так стремилась изничтожить, оказалась той, что впоследствии удерживала ее голову над тазиком. Ворчала, сетовала, но делала что нужно: проветривала, убирала, кормила с ложечки, протирала, перетаскивала на ту сторону кровати, что попрохладнее, когда, бывало, ночка выдастся - жарища, хоть плачь. Нет смысла тратить жизнь и класть труды на то, чтобы упрятать старуху в богадельню, лишь бы не колоть больше лед, который она прикладывает к вискам. Что проку поджигать дом, где живешь, если потом придется пятьдесят лет жить на пепелище? Я видела, как обошелся мистер Коузи с Гидой на том обеде в честь дня рожденья. Мое сердце было с нею, и я дала ему это понять. Пока он что-то там нащупывал у себя в кармане, а Мэй с Кристиной ждали в машине, я коснулась его плеча. «Вы никогда больше не тронете ее даже пальцем – что бы ни произошло. Если тронете, моей ноги здесь не будет». Он глянул на меня глазами Малыша Билли и говорит: «Ошибка вышла, Л. Большая ошибка». – «Вы ей скажите», - говорю. На что он только вздохнул, и не будь я на таком взводе, поняла бы сразу, о ком это он вздыхает.

Что произошло потом, я достоверно до сих пор не знаю, но я ведь тоже не пальцем деланная. Едва они ушли, мне уже было ясно: сейчас Гида что-то вытворит. Она вызвала из отеля по телефону одного из официантов, чтобы тот за ней заехал. Минуло около часа, слышу, подъехал грузовик, хлопнула дверца. По коридору простучали каблучки. После чего и пяти минут не прошло, как я почуяла дым. У меня хватило ума взбежать по лестнице с ведром воды, и принялась я метаться в ванную к раковине и обратно, но когда горит матрас, от воды проку мало. Думаешь, все, потушила, ан нет, где-то внутри огонь затаился, ждет, когда повернешься к нему спиной. Дождется и все как есть пожрет. Схватила самый большой мешок сахара, который мне там наверху попался. Когда Мэй и Кристина возвратились, кровать успокоилась, напитавшись сиропом.