крюк. Напасть на китайца, когда принесет еду? Он ходит безоружным, да и уложит меня теперь одной левой.

Ночью пробую удавиться. Рву подкладку женского пальто, скручиваю шнурок из длинной полосы. Затягиваю у себя на шее пальцами – в камере нет ложки, ни палочки какой-нибудь. Обморок наступает раньше, чем удушье. Пальцы выпускают бечевку, и через какое-то время сознание возвращается. Несколько попыток, и я бросаю эту затею.

Позднее я хотел уморить себя голодом – тем более, аппетита и так не было. Но через три дня хотелось уже и есть, и жить…

VII

Как-то днем приходит следователь и ведет меня наверх, в председательский кабинет. За столом сидят двое в рогатых буденовках – по звездам и ромбам на рукавах догадываюсь, что какие-то красные генералы. Моему конвоиру велят выйти. Затем один из них подвигает ко мне портсигар.

– Курите? Присаживайтесь. Вижу, вас тут били. Трудно с чекистами… Это всё, на что им ума хватает. Разговор у нас будет вот о чем: я просмотрел относящиеся к вам бумаги. Я начальник особого отдела Первой конной армии. Армия освобождает сейчас Украину от внешнего врага, а наш отдел взялся за очищение тыла от политического бандитизма[232]. Мы знаем, что в ряды противников советской власти многие попали случайно или по недомыслию. Когда же они переходят к нам, то встречают радушный прием. Будем говорить просто, по-военному. Если вы поможете с ликвидацией Холодного Яра и его агентуры на местах, мы обещаем вам не только жизнь, но и орден Красной звезды с командирской должностью в нашей кавалерии. Добро?

– Охотно согласился бы, но никак не могу вам помочь. Я отстал от украинской армии и прибился в лесу к местным партизанам. Что такое Холодный Яр, какова его организация – не имею малейшего понятия. Я ведь находился там всего два-три дня.

Начальник улыбается.

– Из вас вышел бы неплохой контрразведчик. Если твердо примете нашу сторону, я буду рад назначить вас уполномоченным в отдел – нам нужны украинцы. Мои люди пока не ориентируются в здешней обстановке. Ну, мы еще побеседуем. Вас и вашего товарища переведут сегодня к нам в комендатуру. Надеюсь, долго вы там не пробудете. Вам должно быть удобнее на коне, а не за решеткой. Вы же кавалерист?

Позвали следователя и тот отвел меня в камеру. Я был доволен, что увижу Гната и перейду на новое место – не исключено, что у нас там появится возможность побега. Через час автомобиль особого отдела армии Буденного увез меня и Зинкевича из ЧК.

Одиночек в новом узилище нет. Пару сотен заключенных поместили в двух соединенных огромных подвалах. К ним примыкает комната с отхожим местом и краном.

Приткнувшись с Гнатом в углу, обсуждаем, что делать. В ЧК он пережил почти то же самое – однако поседел, как лунь, а мои волосы остались нетронутыми. На ту же приманку хотели поймать его и особисты, с одним лишь различием: ему, офицеру генерального штаба, предлагали место в штабе армии[233].

Приходим к выводу, что неплохо бы задурить им головы баснями о Холодном Яре, а если нас пошлют с отрядом конницы уничтожить партизан – исхитриться удрать и подвести буденновцев под нож. Как бы то ни было, теперь надо любыми средствами тянуть время. А вдруг повезет устроить общий побег из этих подвалов?

Изучаем арестантов. По большей части крестьяне, виновные в «политическом бандитизме». Прочие – украинская «контрреволюционная» интеллигенция.

Старые сидельцы учат нас принятым тут порядкам. Дверь отпирают, лишь когда приносят обед или приводят новеньких. На расстрел и на волю забирают ночью – в одной группе, так что вызванные по списку не ведают, окажутся они дома или в могиле. В Елисаветградскую каторжную тюрьму, где контрразведке отвели две-три дюжины одиночных камер, посылают тех, кого отдали под трибунал или почему-то не спешат расстреливать. В тюрьму переводят только днем.

Вечером люди, которые не знают, доживут ли до следующего утра, собираются группками и поют, прогоняя тревогу. Седобородые мужики играют в детские игры: подбрасывают вверх и ловят плоские камешки, и такое прочее. Охрана смотрит на это сквозь пальцы.

Но как только в одиннадцатом часу лязгают запоры входной двери, в подвале наступает мертвая тишина. На пороге встает латыш, дежурный комендант. В руках у него список. Он громко объявляет десятка полтора фамилий и весело машет рукой.

– Собирай манатки! Раз-два, живо!

Вызванные растерянно подчиняются, обнимают на прощание соседей. У каждого в глазах немой вопрос: убьют или отпустят?

Мы перед этим болтали с одним добродушным стариком в очках. Он рассказал, что служил механиком на заводе Эльворти[234]. Арестовали его по доносу какого-то подлеца, безвинно; сердце у него больное; если казнят – жене и шестерым детям хоть с голоду помирай.

Когда начали оглашать список, механик побледнел и затрясся. Он встал с тюфяка и глядел в ужасе на дверь, шевеля губами, как будто хотел о чем-то спросить, но потерял голос.

– Лашенко, собирайте вещи, вас вызвали, – крикнули ему из толпы.

Он схватился за грудь и рухнул на пол, как подкошенный. Среди заключенных оказался врач, который констатировал смерть. Комендант пощупал ему пульс и плюнул.

– Вот глупый! Следователь его решил выпускать, а он умер. А за воротами жена ждет.

Тех, кто был в списке, увели. Красноармейцы выволокли труп за ноги на двор. Мы с Зинкевичем легли вдвоем на его тюфяк.

И вновь ежедневные допросы. Я условился с напарником, какие небылицы плести, и понемногу выкладывал «всю подноготную» Холодного Яра – но скоро понял, что большевики желают выведать известные нам факты, а затем расстрелять нас. Не так они наивны, чтобы дать отряду особотдела пленных в проводники.

Начальника наши показания не порадовали. Через неделю он вызвал меня к себе и принялся распекать: я мол не хочу стать красным командиром и сам напрашиваюсь на пулю. Но ему торопиться некуда. «Посидишь в тюрьме, а когда жить захочешь, подашь тюремной администрации прошение на мое имя. Тебя отвезут на авто». То же самое он сказал и Гнату.

В тюрьму мы едем связанными и под конвоем восьми бдительных красноармейцев. За городом в лицо дует степной ветер. Дыхание воли пьянит голову, сердце обмирает от неисполнимых желаний.

По прибытии нас отвели в канцелярию и записали, потом рассадили по разным камерам одиночного корпуса.

Елисаветградская каторжная тюрьма была тюрьмой нового типа. В камере: прибитая к стене металлическая койка, такие же стол и табурет, на столе – медный кувшин