и котелок. В окованной железом двери – квадратная прорезь, закрытая форткой. В неё подают пищу.

Крупные ячейки сетки не застелены ничем, кроме пучков жухлой травы – видимо, их принес со двора мой предшественник. На голых досках спать было не в пример удобнее. Жалею, что не взял с собой того пальто, которое дали мне чекисты. От Галиной рубашки железо мягче не станет. К немытому телу во многих местах больно притронуться. Раны нестерпимо зудят, так что нужна стальная воля, чтобы не расчесать их до крови. Босые ноги леденеют на бетонном полу.

Кормят плохо: полфунта сырого хлеба, в обед черпак жидкой похлебки, вечером кружка кипятка. Организм тем временем требует строительного материала, и аппетит у меня волчий. То и дело думаю, какой будет на вкус трава, желтеющая на койке.

Утром надзиратель отпирает одиночку и я вижу, что на двери написаны мелом мои фамилия и холодноярское прозвище (начмил запомнил его, подслушивая наши разговоры в Разумовском лесу). Под ними значатся грехи: «Служба в армии Петлюры и в банде Холодного Яра. Нападения на города и совучреждения. Убийства красноармейцев и партработников. Взят с оружием в руках». Коротко и ясно.

Однажды утром заключенных обходил фельдшер из тюремной больницы. Я пожаловался на язвы. Взглянув на них, он сокрушенно покачал головой, записал фамилию и номер камеры. После обеда меня отвели в больницу, двор которой находился рядом с нашим двором. Часовой пропустил нас с провожатым и запер калитку.

На крыльце десятка полтора вызванных туда же арестантов коротали время за болтовней, греясь в солнечных лучах. За дверью сидел на табуретке немолодой охранник и раздраженно отбивался от мух, что не давали ему дремать. В глубине коридора фельдшер, обходивший утром камеры, шептался с кем-то еще. Тот оборачивался в мою сторону – я разглядел седую бороду, – за ним и фельдшер.

Когда вышел прогуляться на двор, старик составил мне компанию.

– Вы Зализняк, из Холодного Яра?

– Да. Почему вас это интересует?

Его глаза изучали мое лицо с отеческой нежностью.

– Голубчик, вам надо отсюда бежать, а то ведь убьют.

Интуиция сразу же отбросила мысль о возможной ловушке.

– Знаю. Да что ж тут поделаешь?

В это время меня вызвали. Собеседник пожал мне руку.

– Ступайте к доктору. Как выйдете, я попрошу, чтобы вас сразу же не уводили. Надо поговорить.

Врачом оказался какой-то аполитичный добряк. Осматривая меня, близоруко щурился, потом велел выдать мне пару чистого белья, назначил ванны и мазь.

– Мазать следует ежедневно, – поучал он фельдшера, – пока не сойдет. Недурно бы и солнечные ванны принимать.

Фельдшер нахмурил брови.

– Из одиночки на прогулку не пустят. Пожалуй, буду его в больницу забирать каждый раз рано утром, а обратно уводить после процедур. Вот и погреется.

Меня выкупали и намазали. Я одел выданное фельдшером чистое, хотя и поношенное белье. Попросил его подумать, как бы постирать мою рубашку. Фельдшер велел оставить её в ванной и предупредить старика, с которым я недавно разговаривал.

Выхожу на двор с таким чувством, словно заново родился. Особенно приятно избавиться от паразитов. Красноармейские портки вместе с их обитателями я швырнул под печь в ванной. На крыльце ждет своей очереди новая партия больных. Тут же и дедок. Отходим в сторону и садимся на траву.

– Ну что ж, слушайте и делайте такой вид, как будто говорим о самых что ни на есть обыденных вещах. Первое, знаете ли вы такого-то? – старик назвал имя одного из образованных холодноярских «бродяг».

– Ну конечно знаю!

– Мы с ним приятели. – Лукаво улыбается. – Вина моя небольшая: сыновья-офицеры уклонились от мобилизации в армию. Таких счастливых папаш наберется тут не один десяток. Но я на волю выйду в два счета. Передал своим шалопаям, чтобы бросили баловство и явились на сборный пункт. Теперь их могут определить в запасные части, а коль на фронт отправят – перейдут к нашим, вот и вся недолга.

Пока что я служу в больнице, помогаю письмоводителю и такое прочее. Главное, хожу по тюрьме свободно. Тому записочку передашь от товарища по делу – чтобы знал, как следствие идет – тому еды раздобудешь. Для меня, старичка, и то работа. И в конторе добрых знакомых имею. Они же уведомили, что вас доставили в тюрьму. Фельдшер этот – наш человек. Я попросил его обойти камеры и найти повод привести вас в лазарет.

Путь на волю у вас только один. В тюрьме были случаи сыпного тифа. Начальство менее всего желает, чтобы тут разразилась эпидемия. Как только врач ставит такой диагноз, тифозного, не спрашивая, за кем он числится, немедленно отправляют в земскую больницу. Там тюрьме отвели особую палату – её стерегут милиционеры. Чтобы туда попасть, вам надо подхватить сыпняк. Наши ребята отобьют вас ночью и увезут в надежное место, где уход будет лучше больничного. Понятное дело, можете и в ящик сыграть – это уже как Бог даст… А так погибнете наверняка.

– Ну ладно. Кто меня отбивать будет? И каким макаром я заболею?

– Первое совершенно не ваше дело. Когда увезут оттуда, тогда и поймете. Насчет захворать – скоро мне передадут из земской больницы тифозных вшей в коробочке. Я вам эту коробочку презентую, а вы дадите им на себе немного погулять. Сыпного тифа у вас еще не было?

– Нет, только возвратный.

– Значит, через полторы-две недели сляжете.

Простой, хотя и чудной план вселяет в душу надежду. Было в голосе старика нечто такое, что побуждало ему верить. Только вот Зинкевич должен заболеть вместе со мной. Старик отвечает, что подумал об этом. Если не выйдет предупредить его тут, в лазарете, тогда он свяжется с Гнатом через другого арестанта – Нечипоренко, бывшего директора Глодосской гимназии[235], а ныне старосту одиночного корпуса. С его же помощью нам будут приносить еду, «поднабраться духу». Рубашку старик обещал передать дочери, чтоб она постирала её и вернула.

Назавтра фельдшер привел ко мне в больницу Зинкевича. Когда мы открыли ему наш план, Гнат ответил, что не может так рисковать. У него слабое сердце, и тиф наверняка уложит его в могилу. Он стал крайним фаталистом и на всё махнул рукой – будь что будет!

Через два дня я принес в камеру полученную от старика маленькую жестянку. Там сидели крупные, отвратительные на вид тифозные вши. Подумав, что эти паразиты должны спасти меня, я любезно им улыбнулся и пустил всю четверку кормиться за пазуху. Оголодалые твари грызли тело, как псы, и долго не давали уснуть.

Рано утром меня разбудила