помещает Дж. Ф. Пауэрс, или Южный Бостон, то есть «угодья» Эдвина О’Коннора [121]) мало «характерного», что усугубляет их замкнутость и провинциализм. Им не хватает простора, значимых исторических событий, по типу нашего поражения в Гражданской войне. Конечно, его у них нет, нет и крестьянства как класса, да и культурной целостности Юга тоже. То есть, сколько бы таланта ни потратил на них автор, «отдача» будет значительно меньше. Даже там, где католиков много, они как‐то неприметно сливаются с материалистическим окружением. Будь католическая вера стержнем духовной жизни США, тогда бы и качество католической прозы стало лучше, но наша церковь, увы, не является рупором большинства. И объединяющие нас идеи ведомы только нам самим. А светское общество понимает нас всё меньше и меньше. Объяснить американцу нашу веру так, чтобы он пожелал стать одним из нас, становится всё сложнее. Но даже для решения этой задачи у писателя‐южанина есть самые широкие мыслимые преимущества. Ведь недаром его адрес – Библейский Пояс.

Когда‐то в 1919 году это выражение придумал Генри Луис Менкен, обозвав наши края ещё и «Сахарой изящных искусств» [122]. Ныне литературой «южной школы» зачитывается весь мир, однако сам Юг остаётся Библейским Поясом. Бабушка Сэма Джонса перечитала Библию тридцать семь раз [123]. И село, и провинцию, да и часть наших больших городов населяют потомки столь же начитанных бабушек. Такую традицию не изжить и за несколько поколений.

Хорошим рассказчикам нужен эталон для сравнения, а его‐то как раз в наше время и не хватает. Мерилом современному человеку служат его собственные деяния. Допустим, у католика имеются правила и «путеводные» наставления, но чтобы писать книги этого мало.

Для пользы творчества такие «путеводители» должны иметь чёткую форму, узнаваемую и чтимую всей общиной. Их надлежит излагать в виде историй, регулирующих наш облик и нашу самооценку. Отвлечённые умствования, шаблоны и запреты здесь не пригодятся. Нам следует черпать сюжеты в мире, окружающем нас, в быте вокруг. Чтобы рассказать историю, нужна другая история. Соразмерная целому мифу, чтобы в ней хватило места всем, чтобы каждый мог узреть Десницу Божию и куда она указует. Протестантам Юга художественной литературой служило Священное Писание.

Мировоззрение южанина было отшлифовано иудейским талантом зримого воплощения абсолюта. И это одна из тех причин, по каким Юг считается краем сказителей. Мы бы реагировали на жизнь иначе, руководствуясь одним катехизисом, но нам ведома и дрожь Авраама, занёсшего нож над сыном Исааком [124]. Безусловно, необходимо знать и то и другое, однако за четыре‐пять последних веков католики чрезмерно акцентировали абстрактное, заметно ослабив силу воображения, а вместе с нею и пророческую прозорливость.

Ничто так не вселяет веру в то, что у нашей католической литературы есть будущее, как возрождение интереса к Библии, заметное в католической среде. Библия сакральна для церкви, нам читают её во время мессы, её фрагменты присутствуют в литургии, однако поскольку не всё в нашей жизни зависит от неё, мы не всегда вникаем в неё глубоко, и наша совесть не всегда реагирует на происходящее по её заветам. К сожалению, католики, читающие Библию, это, как правило, люди уже с образованием, желающие новых «знаний», на Юге же с нею знакомы и малограмотные, а ценное, если не ценнейшее для писателя‐мифотворца – сплочённость бедноты вокруг мифа. Отождествляя себя с сакральной историей, бедняк вступает в общение со вселенским и священным, что возвышает каждый его поступок в перспективе вечности. Писатель, рассматривающий мир в таком свете, будет весьма признателен за то, что ему удалось поместить действие на Юге, потому что здесь ещё могут верить тому, чем не способен восхищаться разум современного человека.

Религиозное рвение воспринимается как одна из гротескных черт южанина, и его можно выстроить на основе такого восприятия, сколь бы ни была в нём мала доля настоящего понимания. Описывая пророков из глубинки, крайне сложно внушить современному читателю, что ты принимаешь таких людей всерьёз, а не потешаешься над ними, что их тревожит то же, что и тебя, и это тебе видится главным в человеческой жизни. Так оно и есть, вот что почти невдомёк такому читателю. Ему непросто, обуздав безбожие, понимать такое поведение, выводя на более высокую ступень, тем более, когда это поведение явно эксцентричного персонажа. Читатель ошибочно полагает, что «тревоги о благодати» – это плод экзальтации и «фантомная тревога». Просто человек так реагирует на то, что каждый миг не даёт умереть его душе. Это испуг от осознания, пробуждающего милосердие, которое, в свою очередь, порождает поступок. И очень часто природу благодати получается явить, лишь показав, что её нет.

Пускай сам католический писатель погружен в Библию, но если его читатели и персонажи не пребывают в аналогичном положении, он всё ещё лишён инструмента, вскрывающего суть, особенно в христианском значении слова, инструмента, который бы у него появился при всеобщем знакомстве с библейскими основами. Именно такое знание, общее для писателя, персонажа и читателя, делает в принципе возможным какое‐либо литературное творчество.

Окружение южанина – то, что, он живёт в некатолическом, но религиозном обществе, обеспечивает католика‐романиста славным противоядием от его собственных худших склонностей. Слишком мы потакаем убийственной логике, мелочной аналитике, разложением по полочкам и выписыванием тематических рецептов. Зримым итогом контрреформации для католика стал упор на право и логику, повлёкший за собой пренебрежение более широкими аспектами библейской традиции. Нужда в этом акценте сейчас уменьшилась, и Церковь неустанно поощряет богословский и литургический ренессанс, должный вернуть католической жизни подобающую былую полнокровность. Как бы то ни было, шрамы, нанесённые формализмом, ещё не зарубцевались. Тем, кто богат на логику, дефиниции, абстракции и формулы, частенько не хватает чувства конкретики. Там, где их личные принципы лишь частично применимы к общественным, приходится, не отрекаясь от них, подгонять их к ситуации, требующей более непредвзятого ответа.

Часто замечаю за католиками определённое недовольство южной прозой, подчас иллюзорное, но явственно ими выражаемое. Как правило, из‐за того, что описываемые в ней сцены насилия, гротеск и религиозный фанатизм, которым изобилует Юг, то есть протестантский Юг Библейского Пояса, это, по католическим нормам, чересчур, и было бы нелепо ожидать возникновения на такой почве литературы, вдохновлённой католической верой. Не думаю, что появление такой литературы совсем уж нереально. Конечно, для её появления необходимы определённые условия, и как раз такие, каких в Америке не сыскать нигде, кроме как на протестантском Юге. И я смотрю в будущее с оправданным оптимизмом, мечтая дожить до времён, когда мы расширим рамки католического романа, дополнив его галерею рядом весьма причудливых экземпляров южной