рецензий из католических газет наткнулась на характерный пассаж: «Где же роман о том, как церковью отстаивается социальная справедливость, о возрождении интереса к литургии, о жизни семинаристов?»

Ну, если каждый семинарист засядет за жизнеописание, тогда, сдаётся мне, число изучающих богословие заметно сократится, а вот если тем же самыми, положим, займётся какой‐то предприимчивый ловкач, изучив любую из выше названных тем, то сможет выдать по ней «жизнеутверждающий» роман.

Множество книг именно так и пишется. С божьей помощью даже в рутинном режиме подёнщика может получиться произведение искусства, сколь бы мала ни казалась вероятность подобных сюрпризов.

«Не пора ли кое‐кому из нашей молодёжи осваивать жизнеутверждающий потенциал, определяющий новые вызовы для католической точки зрения в нашей стране?» – задумчиво интересуется автор той же статьи. Эта максима, диктуемая соображениями целесообразности, напрочь чужда взгляду самого автора романа. Ни один серьёзный романист не исследует «определяющий» что‐то «жизнеутверждающий потенциал». По мнению Конрада, «художник уходит в себя, и в этой уединённой области напряжения и борьбы он, если посчастливится, находит слова, чтобы обратиться к людям» [118].

Ваш поиск таких «подходящих слов» почти никак не связан с тем, что делает жизнь церкви проблематичной в данный момент. И это особенно очевидно католическому писателю‐южанину, чьё воображение сформировано жизнью в традиционно протестантском окружении. Юг и католицизм – вот те два обстоятельства, которым я обязана своей писательской манерой. Для многих подобное сочетание немыслимо, но не в моём случае. Я считаю, что Юг предоставляет романистукатолику ряд преимуществ, которых тому подчас критически не хватает. Католический роман характеризуется не тематикой, а своей трактовкой реалий земного и божественного. Он не рассматривает человека как нечто предопределённое или совсем пропащее. Человек в нём незавершён, не совершенен, предрасположен ко злу, однако имеет шанс на спасение, если его личным усилиям посодействует божья благодать. И тогда благодать в нём предстанет работающей через естество, но далеко выходя за его пределы, открывая человеческую душу для неожиданных возможностей. Светочем смысла станет ей Христос, а к погибели её тянет дьявол. Неважно, как замысел воплотится, основу его всё равно образует пара этих аксиом.

Однако книги не пишутся на основе допущений. Всё, что мы видим, слышим, обоняем и осязаем, воздействует на нас задолго до того, как мы во что‐либо уверовали, и отпечаток Юга уже лёг на нас, едва мы научились различать звуки. А ко времени, когда мы научимся излагать наши впечатления в письменном виде, мы обнаружим, что наши чувства безотрывно резонируют с определённой реальностью. Установление писателем чувственной связи с конкретной средой и историей, неповторимой тональностью и «говором», знаменует начало осмысления его творческой перспективы. И погружаясь в сокровенность своего воображения, писатель‐католик воссоздаёт не «жизнь католическую», а ту, какой живут люди его страны, для которых он и свой, и чужой. И отныне его воображение подчинено реальности, а не наоборот.

Для большинства молодых авторов, католических и не только, в подобном открытии приятного мало. Аксиома у них такая – вырваться из тенет местечковости, и тогда начнём писать как следует, а героев поместим туда, где образ жизни ближе по духу нашим умствованиям, а ещё лучше и вовсе упразднить «черту оседлости» региона. Прямо выйти на беспредельное! Что маловероятно даже теоретически.

Пусть и не сходу, но неминуемо прозаик обнаруживает, что он перестаёт двигаться вперёд, отрезая себя от лиц и голосов, уже заполонивших его воображение. Романиста интересует тайна личности, а о ней не расскажешь ничего существенного, если у создаваемых тобою персонажей отсутствуют достоверные приметы их принадлежности к тому или иному окружению. Шире понятую социальную среду персонажа современная проза большей частью игнорирует, но для южанина подобный подход недопустим. Образ Юга, со всеми его противоречиями – столь мощный генератор творческой энергии внутри нас, что с ним нельзя не столкнуться. Чем‐то похоже это столкновение на борьбу Иакова с ангелом ради благословения [119]. Написание всякой стоящей книги тоже сродни борьбе отдельного автора с плодами его фантазии, упорядочить которые можно, только должным образом изложив их на бумаге.

Причиной неудачи католического романа обычно является отсутствие в нём вовлечённости такого рода. Книга не соприкасается с конкретной культурой. Можно попробовать подменить культуру конгрегацией, церковностью, но и такая подмена, как правило, ошибочна. Быт и церковная обрядность – не одно и то же. Неудавшийся католический роман это тот, где отсутствует ощущение места, тем самым ограничивая его рамки. Действие романа происходит везде и нигде. Сей недостаток резко сужает пространство книги, притупляя остроту моментов, не дающих прозе стать поверхностной и легковесной.

Плотней всего южанин повязан с родными краями через слух, как правило, острый, но не шибко чуткий к говорам вне своей родины. При немногих исключениях, в числе которых мисс Кэтрин Энн Портер [120], ему редко удаётся быть космополитом, только дело в том, что оно ему и не надо. Характерные местные слова – мощнейшее орудие литературного красноречия. Где бы ни заговорил южанин, в его словах слышится эхо родимых мест. Это и спасает наши вещи от обвинений в литературном пересказе сугубо личного опыта.

Когда‐то отчуждённость считали диагнозом, но для большинства нынешних авторов она идеал. Современный герой – аутсайдер с жизненным опытом перекати‐поля. Повсюду чужой человек ниоткуда. Будучи чужаком, если не просто никем, в конечном итоге он отторгается от любой среды, сплочённой общностью интересов и вкусов. Твёрдые границы «родины» он узнаёт, лишь постукивая себе по черепушке.

Стихия Юга традиционно неприветлива к чужакам, если только те не готовы принять её нормы. Она традиционно не в восторге от залётных провокаторов из Чикаго или Нью‐Джерси, всех тех, кто – чем дальше отсюда живёт, тем больше обличает местных. И довольно сложно отделить достоинства такого поведения от того убожества, в каком оно предстаёт перед внешним миром. Ещё труднее примирить инстинктивную тягу южанина к сохранению своей идентичности с его готовностью сделаться жертвой тлетворных миазмов Голливуда или Мэдисон‐авеню. Зло и добро кажутся позвонками единого хребта каждой культуры, так же и в организме создаваемого произведения общее главенствует над чисто личным. Где‐то именно там – лучше, чем не пойми где. И старые обыкновения, пускай несуразные, всё‐таки лучше, чем совсем никаких.

Для пишущего о вопросах религии особенно важен регион, где эти вопросы получают отклик в жизни местных жителей. Католику в Америке не хватает мест, отражающих проблематику его церковной жизни и того, что лично его занимает. Эта страна сотворена не совсем по его «образу и подобию». У тех краёв, где католик чувствует себя дома, (как то приходы Среднего Запада, куда героев