Мне захотелось вырвать автомат, застрелить рексов в трюме, выбежать на палубу, там всех застрелить — и рексов, и матросов, потом по трапу уйти в побег, по ходам портовым запутанным, тело еще не дырявое, 10 000 вздохов бесы любому обещают — маленькая, но жизнь, умру, когда ветер в лицо, в ржавом вонючем трюме не хочу умирать.

Но я не вырвал автомат. И не встал со шконки. Я тоже поверил в смерть в ледяной воде, но я считал произошедшее в последние дни удачей и больше того — счастьем.

Я достал календарик, но не зачеркнул прожитые дни.

— Вижу огонь маневроуказания! Гудок! — скомандовал Моряк.

Теплоход не загудел, конечно. Труднее всего научиться не торопить время и ждать молча, даже когда не знаешь, чего ждешь.

Рексы прошли в конец трюма и встали веером, красиво встали. И их тут же обозвали педерастами.

Думаю, будь Сипа поближе, и он бы что-нибудь сказал рексам. Полосатые всегда о смерти думают, цепляют мысли о смерти ко всем другим мыслям. Поэтому человека с подствольником, который — вот он, рядом, надо на всякий случай назвать педерастом, а вдруг выстрелит, Тогда — кровь, тогда смерть, тогда нескучно.

Почему-то Сипе, и Косте Ганшину, и Гоге Звягинцеву кажется, что смерть нескучная штука. Они на свободе интересовались смертью. Через этот свой интерес попали на пожизненное. Ну кого еще волнует, какая средняя длина у тонкой кишки? Судьи оценивают результат — убийство, людоедство, изнасилование, судьи думают, что маньяки стремятся к некой цели, а маньякам важен процесс и, еще важнее, средство достижения цели, для них средство — это и есть цель. Вот и сейчас они обзывали рексов, думали, пусть хоть секунду, но будет интересно.

А чичи молчали, не хотели умирать в вонючем трюме. На воздухе, я думаю, и они бы поорали, а тут скисли. Хотя спецназовцы их враги. И оружие должно было чичей возбудить. Но чичи трусливые по ходу дела, я знаю, что говорю.

И тут кто-то самый внюхчивый заорал: «Обед!»

Ну и подхватили хором, жрать хотелось даже любителям смерти:

— Обед несите! Обед!

И я во все пересохшее горло:

— Обед! Обед!!!

Но горелой гречкой для меня еще не пахло, нос дважды сломан, поэтому не очень внюхчивый.

Запахло, когда заматерились над головой, на палубе, в открытую дверь хорошо было слышно. Заматерились и стали спускать кастрюлю. Кашу принесли мальчишки-матросы. Втроем они несли 2 кастрюли, тот матрос, что в середине, сгибался от тяжести и на лестнице едва не упал, дернул кастрюли, получил от своих порцию не самых злых хуёв. Следом вошел еще один, с коробкой, споткнулся, уронил, рассыпал пакеты с красными пластиковыми тарелками, сел сверху, треснула пластмасса, этому мы уже хуёв добавили, но тоже без злости.

— Посуда одноразовая, — сказал Толя Слесарь и заплакал.

Как будто утопить с алюминиевыми шлёмками сложнее, чем с одноразовыми пластмассовыми. В архангельской пересылке он чуть ли не требовал одноразовую посуду, рассуждал вместе со всеми, расщедрятся или не расщедрятся, а сейчас ноет.

Толя Слесарь плакал и держался за сердце.

Я встретил одного такого психа в ГНЦП Сербского. Там многие за сердце держались, я тоже, мне галоперидол кололи и мажептил 12 мг дневная доза, 4 под левую лопатку, 4 под правую и по 2 под каждую коленку. Под левую лопатку кололи зря, мучили, и у меня сердце болело, отдавало в плечо. Но тот псих, про которого я рассказываю, за сердце держался всегда, если хоть одна рука была у него свободная, говорил, галоперидол ерунда, от галоперидола не так болит, а у него в сердце пиявка гигантская, он чувствует, как она шевелится в его сердце, сосет кровь и толстеет, и, когда она совсем растолстеет, сердце лопнет, и он умрет. Вскоре он умер. Завыл, захрипел и умер. Унесли его, а потом уборщик, который мыл полы в прозекторской и цитологии, сказал, что точно, пиявка. Сердце разрезали, а в нем пиявка — коричневая, жирная и еще живая. Уборщику не поверил никто. Если бы врач сказал про пиявку, может быть, поверили. Но врач не скажет, ему до нас дела нет. Да и врач наврет, скучно ему каждый день идиотов лечить, он и наврет про пиявку, нас напугает, дома расскажет жене, ей тоже наврет и ее напугает, ему и с женой скучно. У Сипы черви в голосовых связках, у того психа пиявка в сердце. А у меня в мозгу плесень, как на сыре «рокфор», вместо извилин мохнатые зеленые трубки, и воняет мой мозг, как сыр плеснючий, из носа и ушей вонь вытекает наружу, и я ее слышу.

За переборкой загудел второй двигатель, более мощный, железо задрожало. Но загудел коротко, завизжал и затих. Начали ругаться мотористы. Не заводилось у них. Но хотели завести, факт. Конечно, это не повод для радости. Когда корабль стоит у причала, всегда двигатель работает, чтобы свет был и насосы воду откачивали. Ну второй запустить решили, дополнительный, а он сдох.

Весь следующий день топали над головой, стучали молотками, грузили что-то, корпус содрогался.

А ночью теплоход вышел в море.

Я это понял, когда началась качка, настоящая качка от настоящих волн.

Моряк не орал про топовые огни, обалдел от счастья.

Я представляю, как должен радоваться моряк, когда выходит в море. Или, наоборот, не радоваться, а думать о предстоящих трудностях, настраиваться. Моряки знают, что в море труднее, чем на земле.

Качнуло бортовой качкой, и Толя Слесарь блеванул на парашу, подбежать успел, а залезть нет, не в свою очередь не пустили, сказали, чтоб терпел, а он не мог терпеть.

Потом многие блевали. И Моряк тоже.

Еще через день похолодало очень. Или теплоход охладился от волн, или дождь пошел холодный, принесенный циклоном с Северного полюса.

Я вспоминал карту, прикидывал, куда плывем. Мы могли плыть куда угодно. К Мурманску, например, апатиты выкапывать, или на Ямал, или на шельф, на Штокмановское газовое месторождение, на буровую платформу. Хотя вряд ли на Ямал или на платформу. Где нефть и газ, там большие деньги, желающих работать на платформах хватает, нет смысла полосатых пригонять. И вряд ли в Мурманск. Незачем с теплоходом связываться, могли поездом довезти. Скорее всего везут на острова. На Соловки? Не смешите, там курорт, благость, монахи виноград выращивают.

На какие острова нас везут?

Еще через день начался сильный шторм, невозможно на шконке лежать. Хотел спуститься и сесть на пол, но передумал. Теплоход тряхнуло, и из-под нар вывалился труп. Если бы я решил спрыгнуть, мне пришлось бы прыгать на него, а это, согласитесь, неприятно.

Труп переванивал блевотину, глаза у него ввалились, почернели, но не высохли. Обезьян, гад такой, убить убил, а глаза не закрыл. Под свою шконку его засунул, а он к нам перекатился, у нас будет вонять.

Сипа спрыгнул на труп, присел на корточки, ногтем постучал по глазу, подергал веко.

— Никогда не видел, чтоб так долго глаза не высыхали. Это от сырости, Иван Георгиевич? Или от холода?