лестничную галерею ввели в огромный, отделанный позолотой сверкающий зал, длиной в 150 газов, шириной в 30 газов, и усадили на соответствующее место.[115] В этом зале четыре галереи, расположенных одна против другой и перекрытых потолком. Их поддерживали шестьдесят колонн из полированного, блестящего камня. Основания колонн — четырех и шестиугольные, капители — круглые с лепными украшениями. Посредине зала с потолка свешивается восемь хрустальных, оправленных в золото люстр. В каждой из них горит до ста свечей.

Вечером в этом зале в присутствии христианских священников, военачальников и знати города совершилось бракосочетание по обряду Христа и Марии.. А ночью зал осветился огнями. Он был убран таким множеством разных цветов и зелени в вазах и корзинах, что разум немел. Все колонны до самого потолка были увиты гирляндами цветов и крученых свечей, а под самым потолком, вкруг капителей, на расстоянии ваджаба друг от друга, были прикреплены свечи в золоченых подсвечниках. В простенках меж дверьми были большие зеркала в рост человека с тройными светильниками по сторонам. Под зеркалами стояли столы, а на них тоже шестисвечные канделябры с горящими свечами. На полу было расставлено столько корзин с цветами, что казалось, будто это цветущий луг. Между ними оставался проход, чтобы можно было пройти в любой конец зала.

У одной стены зала была устроена беседка шириной и длиной в семь газов, потолок и три стены которой были увиты цветущим плющем. Дощатый пол ее возвышался над полом зала на один газ, одну стену беседки, высотой в четыре газа, образовывала стена зала, её потолок и перегородки были все в цветах и освещены огнями. В ней сидела группа музыкантов, которые все вместе играли на разных арфах, лютнях, литаврах и пели. Треть залы оставалась свободной — там, положив друг другу руки на шею и талию, танцевали, кружились и притаптывали знатные дамы и кавалеры, все очень нарядные, в драгоценностях, в тонких белых, красных, черных и голубых платьях с цветами, с шелковыми кружевами на вороте и вкруг подола. Головы их были убраны яркими надушенными искусственными цветами. В своем плавном движении они были похожи на букеты цветов, усыпанных звездами; в пламени огней золотые, алмазные и жемчужные украшения сверкали, как звезды, а благоухание духов иссушало мозг меланхоликов. Поскольку подолы у них очень широки, то слуги некоторых вельможных дам шли, поддерживая шлейф платья, чтобы он не зацепился за что-нибудь и не попал под ноги.

Тем временем сам император, в сопровождении свиты и родственников, взад и вперед прохаживался среди гостей. Раз, идя под руку с дочерью, он увидел меня и сказал:

— Я видел акростих, который ты посвятил царевне. Я очень доволен. Он очень глубок по смыслу, но жаль, что мы не знаем языка, чтобы отличить прекрасное от никудышнего.

— Слова — это плоть содержания, — ответил я. — Не будет красив язык, не проявится и высокий смысл.

— Мне очень хвалили тебя, — сказал он, — как человека образованного, дважды или трижды бывавшего в этом краю. Почему же ты не научился нашему языку?

Я ответил:

— Всякий раз, как мне случается приехать в твою страну, меня день и ночь водят гулять, возят в театры и на заводы. Сердце не позволяет мне отказаться от прогулки и зрелищ и заняться изучением азбуки (то есть «Алифбо»). Я думал, а вдруг мне больше не удастся побывать в этом городе и осмотреть диковинки твоего государства.

Он кивнул головой, соглашаясь со мной. После этого всегда, прогуливаясь с дочерью по улицам — вскоре он должен был отправить ее с женихом в Европу, — он, увидев меня, показывал дочери — вот, дескать, тот человек, который сочинил тебе дифирамб. Она, улыбаясь, кланялась мне и кивала головой. Тамошний обычай приветствовать при встрече высших заключается в том, что низшие снимают шапку и обнажают голову, а высшие в ответ кивают головой, что является выражением одобрения.

Так танцевали, пели и слушали музыку до 11 часов ночи. Затем гостей пригласили к угощению в другой зал — больший, чем первый. Вдоль зала в три ряда были расставлены столы и стулья. Столы были застелены белыми полотняными скатертями. Через каждые два газа горели золоченые канделябры, а между ними были расставлены сладости, орехи, различные красные, белые и желтые вина в хрустальных графинах, хрустальные бокалы, фарфоровые блюда со всякими фруктами, привезенными из разных краев. Между канделябрами стояли вазы с цветами. А по обе стороны стола друг против друга сидели дамы и мужчины. Каждому были поданы золотой нож, серебряная вилка и ложка, и три белых салфетки. Затем слуги стали подавать одно за другим разные кушанья в серебряных и фарфоровых сосудах. Каждый кладет то, что ему хочется на стоящую перед ним тарелку и вкушает, запивая расставлеными на столе винами, одна бутылка которых стоит до 25 русских танга. А слуга уже готов унести грязную посуду и, вымыв ее, поставить обратно.

Сам царь ходит вдоль столов и, обращаясь к гостям, приглашает: «Кушайте на здоровье».

Устав ходить, он присаживается к тем, кто стар, слаб и грустен, и беседует с ними, стараясь подбодрить и развеселить их.

Короче говоря, в 12 часов ночи мы освободились и отправились домой.

А еще в дни императорского празднества пригласили из Парижа за сто тысяч русских танга актрису и певицу по имени Патти,[116] которая была юна, красива и обладала прекрасным голосом. Не верилось даже, что подобный голос может принадлежать человеку, поэтому европейские ученые-анатомы ждали, когда она умрет, чтобы вскрыть ее горло, посмотреть и выяснить, в силу какой причины появился у нее такой хороший голос. В тех увеселительных домах, где она бывала, публика внимала только ее пению, не обращая внимания ни на что другое, и преподносила ей корзины с искусственными цветами, которые стоили до ста русских танга.

Вечером она наряжалась так, что разум сомневался в реальности ее существования, — а может быть, это фея или ангел, явившийся из потустороннего мира. Когда над сценой увеселительного дома поднимался занавес, взгляду открывалось голубое чистое небо, зеленый луг на переднем плане и цветы, как плющем, увившие все вокруг. Из цветов появлялась красавица в белом платье, с сияющим лицом, с обнаженными плечами и руками, и открытыми до колен ногами, с убранной драгоценностями головкой и шеей. На щеках ее сияли два ясных месяца — сам месяц был невидим за занавесом, только лучи его, отражавшиеся на лице этой розоликой, дрожали в воздухе, освещая ее с