— Но, возможно, вы и правы, — продолжал барон. — Ее бриллиант был вставлен в кольцо, и госпожа Кампан говорила мне, что ее величество хотела бы приобрести второй камень, чтобы сделать бриллиантовую подвеску. Такие драгоценности очень хорошо смотрелись на прекрасной шее королевы.

— Откуда бы ни взялся этот камень, его надо получше спрятать, барон. Он может стать частью того, что вы называете военным запасом. А потом, возможно, вы будете иметь счастье вернуть бриллиант ее величеству королеве!

— Да услышит вас бог! А пока нам необходимо выяснить, как мог произойти этот грабеж. Я этим займусь. Я полагаю, вы добирались сюда пешком?

— А как же иначе? Но это не имеет значения, — добродушно добавил Питу.

— И все же вы сперва отдохнете, а потом мы вернемся в столицу вместе — два гвардейца вместо одного, — барон де Бац усмехнулся. — В Париже мы с вами расстанемся. Вы попытаетесь узнать, кто эти воры, кого сумели взять под стражу и что с ними стало! И потом сообщите мне обо всем, что узнаете.

Человек, который вошел в тот вечер около девяти часов в кабачок «Бегущая свинья» на улице Тиксерандри, не имел ничего общего с элегантным бароном де Бацем — широкие штаны, трехцветные полосы на которых были одинаково неопределенного цвета, карманьола из грубой шерсти едва застегивалась на объемистом животе. Из-под красного фригийского колпака с трехцветной кокардой, свешивавшегося на плечо, свисали седые волосы. Великолепные белые зубы исчезли под наклейками из каучука, привезенными из Бразилии и вот уже лет десять продававшимися в писчебумажных лавках. Маленькие очки скрывали глаза, и даже овал лица изменился благодаря клочковатой поросли, которую, казалось, не могла взять ни одна бритва. Босые ноги прятались в деревянных сабо, выстланных соломой. Они громко стучали по каменным ступеням лестницы, пока мужчина спускался. Вынув изо рта трубку, он громко сказал:

— Привет всей честной компании! — Его голос свистел и шипел, как у астматика.

Несколько человек помахали ему в ответ, пробормотав что-то вместо приветствия, а вот владелец заведения громко крикнул из-за стойки:

— Смотрите-ка, кто пришел! Гражданин Агриколь! Мы тебя давненько не видали. Уж думали, что ты помер! Твоя подружка собралась надеть траур!

— Ну да! Она же знает, что я никогда не отправлюсь к санкюлоту Иисусу, не попрощавшись с ней. Я был в провинции… У меня там было одно дельце. Старые семейные счеты. Наследство. Ты понимаешь, о чем я?

На подмигивание старика хозяин ответил широкой улыбкой и жестом, которым перерезают горло. Он воскликнул:

— Так ты теперь богач, а?

— Ага, и я оплачиваю выпивку для всех! А я пойду выпью с моей милашкой.

«Милашке» в очках было что-то между сорока и пятьюдесятью. Ее лицо с резкими чертами казалось лишенным всякого выражения. Эту женщину никто никогда не видел ни плачущей, ни смеющейся. Она говорила монотонным голосом, чуть глуховатым, который тем не менее производил впечатление на ее собеседников. Хотя она и проявляла полную безучастность к судьбе других, внимательный наблюдатель заметил бы в ней плохо сдерживаемую ненависть.

О ней знали только то, что она была женой поденщика, приехавшего из Турени в Париж на заработки, что она потеряла и единственную дочь и теперь жила одна в маленькой квартирке на улице Кок и зарабатывала на жизнь вязанием. Женщина и в самом деле вязала великолепные вещи и заработала себе на этом неплохую репутацию. Ее вязаные жилеты были лучше других, чулки самыми тонкими или самыми плотными в зависимости от времени года, чепчики у нее получались изумительно кокетливыми, так что недостатка в клиентах она не испытывала.

Но, чтобы сделать ей заказ, к ней надо было зайти домой рано утром. Потому что после переезда в Париж Евлалия Брике, которую все называли просто Лали, каждый день со своим вязанием устраивалась на трибуне для публики в Клубе якобинцев. Она внимательно слушала все дебаты, никогда не произносила ни слова, а лишь утвердительно кивала или отрицательно качала головой в тех местах, которые ей нравились или не нравились.

У этой женщины, всегда очень чистенькой, в шерстяной юбке, кофте, цветном платке, завязанном на груди, белом чепчике с трехцветной кокардой, в начищенных башмаках, белых чулках и черных митенках, — появились последовательницы. Множество женщин, вооруженных длинными спицами с клубками цветной шерсти, сидели теперь рядом с ней на трибуне к вящему удовольствию якобинцев. Они по достоинству оценили этот своего рода античный хор и с начала бунта начали платить женщинам по сорок су в день при условии, что они последуют за якобинцами и в Национальное собрание. К несчастью, это были женщины из народа с лужеными глотками, совершенно не умевшие молчать. Такое соседство не пришлось Лали по душе, и кумушки поняли, что ее лучше оставить в покое. Лали могла так посмотреть на человека, что даже у самых отчаянных пробегала дрожь по спине. И потом, время от времени гражданин Робеспьер приветствовал ее взмахом руки или кивком головы, так что она явно пользовалась некоторым его расположением.

Вечером, когда не было ночных заседаний, Лали приходила в кабачок, усаживалась всегда на одно и то же место у окна, съедала особое блюдо, которое хозяйка готовила только для постоянных посетителей, выпивала кувшинчик вина и вязала до тех пор, пока ней наступало время возвращаться домой. Ее жилище находилось совсем рядом с кабачком. Время от времени гражданин Агриколь заходил к ней домой выпить по стаканчику. Все над этим посмеивались, впрочем, совершенно беззлобно, и со смехом говорили о скорой свадьбе.

Слова Агриколя, потребовавшего бургундского для всех, встретили громкие одобрительные выкрики. В зале во весь голос обсуждали подробности ночного грабежа, известие о котором в мгновение ока облетело весь Париж. Каждый комментировал событие на свой лад. Но все сходились в одном — это была банда наймитов Людовика XVI и людей из Кобленца, которые нанесли такой страшный удар, чтобы лишить нацию завоеванного потом и кровью достояния, заплатить солдатам герцога Брауншвейгского и посадить на трон заговорщиков из Тампля.

— А ты, Лали, что об этом думаешь? — спросил Агриколь, тяжело усаживаясь на стул напротив вязальщицы.

— Я как все, гражданин, как все, — ответила она, поднимая стакан, до края налитый ей Ружье. — За здоровье нации!

Вязальщица осушила стакан одним глотком. Хозяин рассмеялся и налил ей снова. Лали пользовалась репутацией женщины, пьющей, как мужчина. И это внушало уважение.

— Это что значит — «как все»? — негромко поинтересовался Агриколь де Бац, когда посетители зашумели с новой силой.

— Это значит, что все правы, когда говорят о том, куда пойдут деньги, — еще тише ответила Лали. — Разумеется, воровали для герцога Брауншвейгского, но вот только эмигранты здесь ни при чем.

— Кто тогда организовал ограбление?

— Дантон и Ролан хотят заплатить герцогу, чтобы тот отказался идти на Париж. Налей мне еще выпить, гражданин Агриколь! Твое вино согревает душу! А меня сегодня мучает жажда! — добавила разухабисто.