Над головой снова прошла грузная свинцовая плошка – большая дурища, выпущенная из бура, такой обабок не только человека или коня с ног свалит, а и танк, кажется, прошибёт насквозь либо перевернёт его вверх лапами, за хриплой дурищей воздух разрезала автоматная строчка – каждая пулька аккуратно высвистела свою мелодию. Князеву показалось, что строчка была цветной, трассирующей. Удобная это вещь – цветные пули, сразу видишь, куда бьешь, и, если какой недобор получается, недолёт, тут же поправку можно внести. Вот после этого и считай, что душманы – средневековые бандиты с горящими глазами и окраснёнными, надрезанными в углах губами, привычно стирающие с холодного узкого клинка жертвенную кровь, – такие сказочки можно только детям преподносить. Это обученные, хорошо подготовленные люди, способные вести долгий бой, совершать диверсии, нацеленные только на одно – убивать, убивать, убивать, с новейшим оружием в руках – к автоматам даже магазины с цветными пулями дадены, тоже, как и лимонки, явно американские. И, как всегда, со стёртой, спиленной рашпилем либо сбитой зубилом маркировкой.

Они вымахнули к дувалам, за которыми тянулся отрог – узенькая, кое-как слепленная, неровная улочка. Улочка была пуста, за дувалами никого не было видно – жители попрятались.

– К заградке, к дувалам прижимайтесь! – скомандовал Негматов, задавил собственной грудной клеткой команду, которую только что подал, будто бы птицу какую прихлопнул, пригнулся, в четыре прыжка. Пересёк улочку, понёсся к горловине отрога, выходящего к базарной площади.

Одна цепочка солдат потянулась за Негматовым, будто нитка за иголкой, по левой стороне улочки, другая – за Князевым, по правой. Неплохо бы попытаться в тыл к стреляющим зайти, ударить оттуда ногою по заду, но на это время надо, а счёт у времени жёсткий, на секунды идёт, промедли они несколько секунд – душманы сомнут нашу охрану и ребят Наджмсамы; да потом, они не такие уж и дураки, подготовку где-нибудь в Мирам-Шахете, Чирате или Парачинаре прошли основательную, не пустят к себе в тыл. Много их развелось нынче, этих лагерей, особенно в Пакистане, – куда ни плюнь, обязательно в лагерь по подготовке душманов попадёшь. У необученных вряд ли трассирующие магазины к автоматам были бы, необученные всё больше с тяжёлыми бурами ходят, потеют, ругаются.

Узенький неровный отрог они промахнули на одном дыхании, мигом, у спуска, у самой горловины, выходящей на базарную площадь, залегли. Надо было оглядеться, отдышаться.

Душманы оттянулись от палаток с электростанцией, целиком переместились на рынок: тут им было удобнее. Горловина улочки, горбатая, молитвенно ниспадающая к базарной площади, пыльная, замусоренная целлофановым рваньем, старыми пакетами, обрывками каких-то листовок и газет, была пуста. Словно никогда тут не стояли, притулясь лопатками к стенке, темноликие, с иконными блестящими глазами мужики, торгующие пилками и ножничками для обработки ногтей, коричневобородые, с неспокойным колким взглядом дяди, продающие целебное горное мумие, белобровые, с угасшей растительностью на лицах старики, думающие уже не столько о мирском, сколько о возвышенном, небесном, о предстоящем разговоре с Аллахом, к которому каждому из них надлежит вскоре отправляться. Пустота улочки была недоброй, предупреждающей о крови, о том, что всему есть предел и что давно канувшее может вернуться, стать неведомым, новым. Чёрт побери, что только ни лезет в голову, о какой только чепухе ни думается!

Их заметили, и над головами начали регулярно попискивать, тянуть недобрую свою песню пули – два или три автомата переключились с базарной площади на улочку, стараясь надрезать горловину и не пустить на площадь Негматова с Князевским отделением.

Стреляли из-за двух выщербленных, с крупными выемками, схожими с крепостными зубцами, дувалов, чёрные автоматные дульца выплёскивали из себя нарядный розовый огонь, иногда мелькало чьё-нибудь плоское, смазанное расстоянием лицо либо показывалась тёмная, выцветшая на нещадном солнце чалма. Люди, что были с Наджмсамой, наши ребята, находившиеся в охране, залегли в земляной выбоине слева, и это место не показалось ни Негматову, ни Князеву удачным – к неглубокой, невесть отчего и чем обмокренной выбоине низко подходил один из дувалов, под его прикрытием можно было подобраться чуть ли не вплотную. Негматов приподнялся на земле, встретился глазами с Князевым, и Князев без слов понял: надо подстраховать ребят со стороны дувалов. Негматов тут же снова ткнулся лицом в пыль – перед самым его носом прошлась, рыхля землю, строчка пуль.

– Ах ты падаль! – отплюнулся Негматов и, почти не целясь, послал ответную очередь в проём дувала, где только что расцвёл и тут же мгновенно угас розовый диковинный цветок – то ли пион, то ли георгин. Негматовская очередь взбила над дувалом пыль, отколола кусок рыжей плотной глины. – Вот падаль! – вторично выругался Негматов, вновь дал короткую очередь, целя в округлую выбоину, в самый низ её, где мелькнуло тёмное пятно чалмы.

Умел беречь патроны Негматов, хорошим стрелком считался – недаром, как слышал Князев, он у себя в «вышке», высшем общевойсковом училище, призы по стрельбе брал – бил коротко, но метко: не успел ещё угаснуть звук очереди, как из-за дувала послышался крик.

– Один – ноль, – спокойно проговорил Негматов, скомандовал – Князев, вперёд! Я прикрою.

Князев лежал и смотрел на цветок, брошенный на землю ветром, немо шевеля губами. Это был гульруси, русский цветок. Огонёк, жарок, бархотка, светлячок. Как ещё люди называют этот цветок? Морщился огорчённо: то ли цветку этому сочувствовал, то ли людям, находящимся под пулями.

Ему было холодно, пусто, словно из него выжали, выкачали весь воздух, всю кровь – и ничего взамен не оставили, даже привычного щемления, горькой, тягучей боли. И руки, те тоже холодными сделались, и плечи, и лопатки закаменели, стали чужими, тяжелыми от студи, ноги перестали слушаться. Он что-то чувствовал, Князев, а вот что – понять не мог, ощущал себя необычно бессильным и мучался от этого бессилия.

– Вперёд, Князев! – Негматов вскинул руку, в тот же миг Князев вскочил, стремительно одолел горловину улочки и круто взял влево. За ним было погналась автоматная строчка, взрезающая, будто ножницами, землю, но Негматов обрезал эту строчку – всадил очередь из своего «калашникова» в нарядный цветок, распустивший свою чашу в провале дувала, зло процедил сквозь зубы:

– Два – ноль!

Он всегда злился в такие минуты, лейтенант Негматов, но это была особая злость, холодная, рассчитанная буквально до мелочей, осознанная, – злость, которую может вызвать только жестокая необходимость. Негматов обладал способностью выкладываться целиком, до единой капельки, без остатка, и выходить из любой передряги очищенным, посвежевшим, с соскобленной коростой – если, конечно, эта короста была, успела наслоиться, – а Князев не всегда отдавал себя до конца и страдал потом от этого, терял обычное своё спокойствие – он не был солдатом, как Негматов, он, если быть честным, продолжал оставаться рабочим астраханского завода. Даже здесь, в Афганистане.

Следом за Князевым переметнулся на левую сторону площади ефрейтор Тюленев, упал рядом с сержантом, блеснул стёклами очков.