«заботливое, хотя и не бескорыстное отношение центрального правительства к инородцам заслуживает быть отмеченным» [16, с. 79]. «Остается историческим парадоксом, — пишет А. А. Преображенский, — что «цивилизованные» западноевропейские державы того времени уже вовсю вели истребительные войны, очищая от «дикарей» целые континенты, загоняя в резервации уцелевших туземных жителей. А варварски-азиатский российский царизм в отсталой стране к присоединенным народам старался не применять насильственных методов» [ИЗ, с. 171].

Сибирские аборигены интересовали царское правительство прежде всего как поставщики драгоценной пушнины; это явилось одной из причин того, что Сибирь не знала и земледельческих плантаций, на которых бы использовался подневольный труд коренного населения. Страх потерпеть ущерб от ясачных недоборов побуждал центральную власть относиться внимательно и к жалобам коренных жителей, бороться с их закабалением воеводами и гарнизонной верхушкой, наказывать уличенных в жестоком обращении с ясачными людьми, снабжать голодающее аборигенное население продовольствием и т. д. [18, т. 4, с. 57–58; 58, т. 2, с. 75; 47, ч. 1, с. 78–81].

Не следует, разумеется, обольщаться относительно эффективности всех этих мер, а также недооценивать степень феодального угнетения в Сибири в целом. Главной линией социальной политики московского правительства на новых землях все же оставалось стремление воссоздавать привычную для него общественно-хозяйственную структуру [116, с. 22]. И за Уралом простой человек, будучи феодально зависимым, являлся объектом эксплуатации, прежде всего со стороны непосредственных представителей государственной власти.

Характеризовать сибирского крестьянина как «государственного крепостного» (широко распространенный в 1940—1950-х годах тезис) было бы неправомерно, но вместе с тем нельзя не заметить, что в основе эксплуатации сибирских крестьян лежало все то же внеэкономическое принуждение. Их могли переселять «по указу» на необжитые земли, силой заставляли выполнять многочисленные повинности и платить подати; помимо официально установленных поборов и «изделий», крестьяне жестоко страдали от произвола представителей местной администрации. Рассмотрим в этом аспекте положение русских переселенцев более подробно, ибо без этого трудно понять, в каких условиях протекал начальный этап освоения ими Сибири.

* * *

Известно, что крестьянское население края по большей части находилось в ведении приказчиков, назначавшихся, как правило, из представителей местной служилой верхушки. Их власть характеризовалась широкими полномочиями, фактической бесконтрольностью и, как следствие этого, злоупотреблениями, обычными в системе воеводского управления. Приказчик прежде всего должен был следить за исправным выполнением крестьянами повинностей и «искати государю во всем прибыли». Приказчику предписывалось «унимать» крестьян «от всякого дурна», вмешиваться в случае необходимости (если возникало опасение, что крестьяне станут хуже работать) в их «собинное» хозяйство и даже личную жизнь.

Правда, такое положение складывалось главным образом у категории крестьян пашенных, основной в Сибири рассматриваемого времени; жизнь оброчных крестьян не контролировалась местными властями столь строго, что делало ее еще более предпочтительной. Но несмотря на желание крестьян перейти с отработочной ренты на натуральную (или денежную), правительство упорно держалось за наиболее гарантированную и привычную форму получения столь нужного для Сибири хлеба — «десятинную» пашню. Опа являлась основной формой тягла подавляющего большинства сибирских крестьян вплоть до 60-х годов XVIII в. [149, с. 412; 113, с. 84; 58, т. 2, с. 124].

Размер приходившейся на каждого тяглеца «государевой» пашни обычно не был одинаков даже в пределах одного уезда и определялся рядом факторов. В каждом районе, как уже отмечалось, существовало определенное соотношение между «десятинной» и «собинной» пашней[9]. Однако соотношение «государевой» и «собинной» пашен служило лишь основой для исчисления повинностей и на практике произвольно изменялось в зависимости от тягло-способности того или иного крестьянина. Местными властями принимались во внимание его «прожиточность» и «семьянистость», наличие подсобных промыслов и т. п. Проверку соответствия «собинной» пашни «десятинной» администрация, радея о «государевой прибыли», предпринимала довольно часто (хотя и не всегда успешно), но, выявляя его нарушения, далеко не всегда производила «переоклад». В таких случаях крестьяне обычно длительное время давали за «лишние» пашни «выдельной хлеб» (чаще всего «пятый сноп»). Служилые люди за выявление у них «сверхокладной» пашни должны были давать гораздо меньше, обычно «десятый сноп». «Выдельной хлеб» у других категорий земледельческого населения Сибири — посадских, «казачьих детей» и т. п, — являлся уже постоянным видом обложения и, как правило, взимался по крестьянской норме («пятый сноп»), но уже со всей пахоты.

Разместить «десятинную» пашню компактно очень часто не удавалось (в силу главным образом природных условий), и власти вынуждены были мириться с ее распыленностью, иногда весьма значительной, вплоть до размещения «государевых» пашен по отдельным крестьянским заимкам. Норма исчисления у оброчных крестьян хлебного оброка была основана на десятинном окладе, являясь по сути дела его переводом на хлебные меры (по тому же принципу исчислялся и денежный оброк). Поэтому размер оброка, определяясь прелюде всего величиной «собинной» пашни, та <же имел значительные уездные, слободские и индивидуальные различия. (Например, в Тобольском уезде 2 дес. в поле «государевой» пашни при переводе на оброк приравнивались 20 четвертям хлеба, в Верхотурском — 45 и 50 четвертям) [147, с. 160–161, 163].

Неоднородность налогового обложения в среде крестьянства усиливала практика сдачи части тягла другим лицам (обычно новоприходцам). Она получила широкое распространение и содействовала тому, что увеличение общего объема налогов и повинностей сибирского крестьянства в XVII в. происходило параллельно с уменьшением тяглового обложения отдельных крестьянских хозяйств. Правительство пошло на уменьшение тягла за счет новых тяглецов, проявив тем самым известную гибкость и дальновидность. В результате «десятинная пашня возрастала… не в арифметической прогрессии к общей численности крестьянского населения, но зато упрочивались предпосылки к дальнейшему сельскохозяйственному освоению края» [10, с. 49–50].

Если объем барщинных работ, приходившихся на одно крестьянское хозяйство, проявлял тенденцию к сокращению, то этого не замечалось в отношении повинностей другого рода. В принципе и они исчислялись по десятинному окладу, но круг их был сравнительно слабо очерчен и, главное, постепенно расширялся. На «государева крестьянина» возлагалось множество поборов, повинностей, разнообразных «изделий». В их числе была «подводная» повинность (включая часто и ямскую гоньбу), приготовление для казенных нужд солода, пива, вина, толокна и круп, помол «государева хлеба», поставка холста, сена, хмеля, пеньки, смолы, дров, леса и различных строительных материалов, работы по устройству и содержанию в надлежащем виде «государевых» мельниц, амбаров, бань, мостов, дорог, прудов. Весьма обременительной для крестьян бывала и «служба по выбору» в старостах, целовальниках, сторожах.

Выполнение повинностей часто выпадало на самое «страдное» время и наносило значительный ущерб хозяйству крестьян, Поэтому в ряде случаев они охотно шли на замену обременительных «изделий» денежным оброком (рассчитанным обычно на наем соответствующих специалистов) или, выделяя с «мира» несколько человек для выполнения казенных поручений, собирали им определенную сумму на подъем. Однако такого рода взносами денежные поборы не ограничивались. В результате