— до Якутска или Нерчинска было намного больше, чем от поморских городов до Иртыша или Оби, путь же был труднее. Слишком растянутыми и слишком зависящими от капризов природы (особенно раннего ледостава) оказывались сибирские коммуникации. А собственные очаги земледелия в Восточной Сибири еще длительное время не могли полностью обеспечить потребности края в хлебе [111, с. 63].

Тем не менее успехи земледельческого освоения русскими Сибири, несмотря на всю его неравномерность, к концу XVII в. выглядят впечатляюще, а трудности внутреннего перераспределения продовольствия в это время не идут в сравнение с продовольственными проблемами начала столетия. Из 20 сибирских уездов лишь 3 (Березовский, Сургутский, Мангазейский) оставались непашенными, остальные же имели возделанные поля и прочную основу для дальнейшего развития сельского — хозяйства. Возникшие в XVII в. на их территории сельские поселения в большинстве своем просуществовали до XX в. Проезжавшие в конце XVII в. через всю Сибирь путешественники уже во многих районах чувствовали себя как в земледельческой стране, отмечали изобилие и доступность съестных припасов [149, с. 426–427]. И это не было каким-то исключительным явлением, порожденным случайным стечением благоприятных обстоятельств. Если в первой четверти XVII в. общая посевная площадь составляла в Сибири около 30 тыс. десятин, то к началу XVIII в. опа равнялась 100–120 тыс. десятин, а общий валовой сбор зерна в это время определяется в 3 919 320 пудов.

В течение одного столетия практически бесхлебная Сибирь превратилась в край, обеспечивавший себя собственным хлебом. В 1685 г. были официально отменены обязательные поставки за Урал продовольствия из Европейской России — и это следует признать крупнейшим достижением русских земледельцев. Показательно также, что к концу XVII в. хлебопашцы составляли в Сибири уже большую часть русского населения (из 25 тыс. русских семей земледелием занималось около 15,5 тыс.), причем собственно крестьяне, составляя почти половину осевших за Уралом переселенцев (11 тыс. семей), уже фактически сравнялись с первоначально наиболее многочисленной в Сибири группой служилых людей, которые хотя и сохранили численный перевес на большей части сибирской территории, но в ее наименее заселенных районах [73, с. 34, 65, 92].

* * *

В экономически развитых уездах воеводская администрация встречала все меньше трудностей с организацией пашни: жизнь сибирского крестьянина становилась все более привлекательной для пришлого люда. Такой ее делали не только относительный земельный простор и хорошие урожаи, но и обстоятельства социального плана. В Сибири не получило развития помещичье землевладение, в ней не было крепостного права: практически вся территория от Урала до Тихого океана стала, как и черносошное Поморье, «государевой вотчиной». Означало ли это, что на сибирских землях не было феодальной эксплуатации? Разумеется, нет. Но тот вариант феодальных отношений, который сложился в XVII в. в Сибири, был гораздо предпочтительнее для крестьян, чем крепостнические порядки центральных районов страны. Как следует охарактеризовать сложившуюся за Уралом систему социальных отношений?

Исходя из того, что монастырское и частное феодальное землевладение не получило на восточной окраине существенного развития и производителям материальных благ там прежде всего противостояло феодальное государство, являвшееся верховным собственником земли, большинство советских историков пришли к выводу о складывании в Сибири системы государственного феодализма.

Характерной особенностью положения сибирского крестьянина являлось его прикрепление к тяглу (совокупности приходящихся на него налогов и повинностей), а не к земле. Крестьянин мог полностью сдать свое тягло другим лицам, меняя при этом местожительство и даже социальный статус (мог переходить в посадские, служилые люди). Беглыми крестьяне считались лишь в случае оставления своего тягла «впусте», но фактов подобного «воровства» зарегистрировано сравнительно немного. Официально оформленная сдача тягла в условиях не-прекращающегося притока новых переселенцев не вызывала серьезных затруднений и широко практиковалась.

Центральная власть рассматривала себя как безусловного собственника сибирских земель и за пользование ими требовала от населения отработочной, натуральной или денежной ренты. Обусловив землепользование тяглом, власти подчеркивали, что в Русском государстве никто «безоброчно и безданно никакими землями… не владеет», однако на практике редко вмешивались в поземельные отношения на сибирской «украйне» и последовательно требовали лишь исправного несения повинностей. Поэтому хотя Сибирь и являлась «государевой вотчиной» и верховное право на землю в ней отнюдь не было для царского правительства фикцией, землевладение крестьян и прочих категорий сибирского населения, как уже отмечалось, по сути дела, граничило с правом частной собственности.

В целом установившийся на восточной окраине режим феодальной эксплуатации носил смягченный по сравнению с основной территорией страны характер и сближал Сибирь с черносошным Севером Русского государства. Общепризнано, например, что «на сибирское крестьянство не распространялось право вещного распоряжения личностью со стороны владельца, оно сохраняло право непосредственного обращения к органам государственной власти», что сибирскому крестьянину «была не свойственна рабская психология» [10, с. 39–58; 73, с. 97].

Рис. 8. Сбор ясака. Из Ремезовской летописи

К складыванию за Уралом такой ситуации привел целый комплекс причин. Отдаленность края и его размеры, слабая заселенность и специфические природные условия — все это определило важнейшие особенности развития феодальных отношений на востоке страны. Правящие круги, будучи заинтересованными в заселении сибирских земель, не могли не считаться с типичными для Поморья (т. е. привычными подавляющему большинству переселенцев) нормами землепользования, с традиционными для прибывавших в Сибирь крестьян социальными условиями жизни. Кроме того, правительство совершенно сознательно стремилось к превращению богатой пушниной Сибири в источник доходов прежде всего для казны, так остро нуждавшейся в пополнении, а потому довольно последовательно проводило за Уралом политику сдерживания не только помещичьего, но и монастырского землевладения.

Отметим, что в первую очередь интересами истощавшейся казны была продиктована и проводимая центральной властью политика в отношении коренного населения Сибири. Историками уже давно подмечено, что царское правительство было заинтересовано в сохранении ясачных людей не только от истребления, но и от притеснений, так как ценило в них плательщиков ясака и нередко жертвовало ради них интересами русских колонистов. Администрации рекомендовалось действовать на них «ласкою», а не «жесточью» и «не правежом»… Без разрешения из Тобольска или даже из Москвы местные власти были лишены права применять смертную казнь по отношению к ним; даже в случае восстаний коренных жителей правительство неохотно разрешало прибегать к оружию. Конечно, характер взаимоотношений московской администрации со своими подданными был далек от идиллии. Как заметил С. В. Бахрушин, «на практике… мудрые правила московской политики далеко не всегда осуществлялись», местные власти допускали злоупотребления по отношению к аборигенам, «имелись случаи вопиющих насилий», однако при всем этом