- Блядь, где танки? - интересуется кто-то из парней.

Ему шепотом отвечают, где. Очень далеко…

- Итак. По данным разведки в селенье находится группа боевиков, от десяти до пятидесяти человек, - рассказывает всем Семёныч, вернувшись.

- Чего, пятьдесят на пятьдесят? - спрашивает Плохиш, но даже его весёлость исчезает на глазах; вопрос начинается, как «эх, бля, веселуха» а заканчивается, как «ну, пиздец».

- Будет сопровождение, - говорит Семёныч, но как бы не отвечая Плохишу, а продолжая фразу, - Два танка. Мы следом за танками входим в деревню. Ну и БТРы… - Семёныч оглядывает машины с солдатиками. Солдатики смотрят на нас, ищут в нас, более взрослых, чистых, здоровых успокоение.

- Живём! - говорит Шея, и весьма ощутимо хлопает Монаха по спине. - Не дрейфь, архимандрит! - смеется он своей нелепой шутке.

Никто кроме Шеи особенно не радуется. Ну и что, что танки? В танках, наверное, не страшно, зато на каждого из нас хватит одной маленькой пульки.

«Неужели нельзя взять село только усилиями одних танков? - думаю я. - Подъехать на танке и сказать: „Сдавайтесь!“ Чего они сделают, ироды, против танков? А, убегут… Мы для того, чтоб их ловить».

Я снова закуриваю, мне не хочется, но я курю, и во рту создается ощущение, будто пожевал ваты. И ещё, будто этой ватой обложили все внутренности головы - ярко-розовый мозг, мишуру артерий, - как ёлочные игрушки.

Дают команду грузиться.

Пацаны легко взлетают в крытые брезентом кузова.

«Какие у меня крепкие, жесткие мышцы», - думаю я с горечью, впрыгнув в кузов.

Меня немного лихорадит.

«Истерика», - определяю я мысленно.

Кажется, кто-то высасывает внутренности - паук с волосатыми ножками и бесцветными рыбьими глазами, постепенно наливающимися кровью. Моей кровью.

Трогается машина.

«Нас везут на убой».

Пытаюсь отвлечься на что-то, смотрю на бойцов, но взгляд никак не может закрепиться на чём-то. Небритые скулы, чей-то почему-то вспотевший лоб, ствол автомата, берцы с разлохматившимся охвостьем шнурка, потерявшего наконечник.

Мысленно я засовываю это охвостье в дырочку для шнурков в берцах - обычно из разлохматившегося шнурка извлекается одна нитка, эту нитку нужно просунуть в дырочку, а с другой стороны эту ниточку прихватить двумя пальцами, и потянуть: так вытаскивается шнурок.

Начинают ныть ногти, мне кажется, я их давно не стриг, я даже ощущаю, как они отвратительно скользнут друг по другу, когда нитка выскочит из пальцев.

Меня начинает мутить. Закрываю глаза. Во рту блуждает язык, напуганный, дряблый, то складывающийся лодочкой, собирающей слюну, то снова распрямляющийся, выгибающийся, тыкающийся в изнанку щеки, где так и не зажила со вчерашнего дня ранка, когда я, вернувшийся с поста, жадно ел, и хапнул зубами мягкую и болезненную кожу, мгновенно раскравянившуюся, и окрасившую своим вкусом хлеб, кильку в томатном соусе, только луку было ничего не страшно, его вкус даже кровь не перебивала, разве что щипало от него во рту, в том месте, где, как мне казалось, дряблыми лохмотками свисала закушенная щека.

«Странно, что вчера вечером я, когда мы поминали десантничка, эту ранку не замечал. Наверное, сегодня язык ее растревожил…»

Наконец, и язык успокоился, и повалился лягушачьим брюшком на дно рта, ткнувшись кончиком в зубы, рефлекторно проехавшись напоследок по чёрному от курева налету на зубах.

Пытаюсь задремать. На брезентовое покрытие кузова голову не положишь - трясёт. Расставляю ноги, с силой упираюсь в ляжки локтями, кладу лоб на горизонтально поставленные ладони. Так тоже качает. И ещё сильнее тошнит.

Сажусь прямо, закрываю глаза. На десятую долю секунды открываю их, «фотографирую» пацанов, и разглядываю их лица, уже закрыв глаза. Успеваю рассмотреть только нескольких, - задумчивого Шею… бледного Кешу Фистова с эсвэдешкой между ног… с силой сжавшего скулы, будто сдерживающего злой мат Диму Астахова… Остальные расплываются. Ещё раз открывать глаза мне лень, тяжело, не хочется, не интересно - из перечисленных причин можно выбрать любую и каждая подойдет. Чтобы отвлечься, начинаю считать.

«Один, два, три, четыре…»

Мне почему-то кажется, что я считаю наших пацанов, отсчитываю их жизни, как на счётах, и поэтому я испуганно прекращаю этот счёт, и снова начинаю - уже с пятидесяти.

«Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре…»

Язык лежит, как полудохлая лягва в иле.

«Сто сорок один, сто сорок два…»

На ухабах зрачки дергаются под глазами, как мелкие, глупые птички.

«Четыреста одиннадцать, четыреста двенадцать…»

Пахнет деревьями, ветками, землёй. Значит, выехали из города. Нет, не буду глаза открывать.

«Тысяча семьсот девяносто пять… Тысяча семьсот девяносто… Может быть, я не о том думаю? Может быть, нужно что-то решить с этой жизнью? А чего ты можешь решить? И кому ты скажешь свое решение? И кому оно интересно? Тысяча семьсот девяносто семь… или шесть? Или семь?»

Машины останавливаются. Открываю глаза. Минимум пейзажа - голая земля, почему-то отсыревшая.

Кто-то из сидящих ближе к краю, высовывается из кузова.

- Чего там? Чего? - спрашивают сразу несколько человек.

Ввиду того, что ответа не следует, пацаны поднимают со скамеек отсиженные зады, толпясь, пытаются, согнувшись подойти к краю кузова, но Семёныч, вызвав по рации Шею и Столяра, и даже не дождавшись их ответов, приказывает всем оставаться на местах.

- Курить-то можно? - спрашивает кто-то у Шеи.

Шея молчит, я закуриваю; после первой затяжки сладостно жую - будто ем дым. Сладкий, вкусный дым, нравится… Опять нравится…

Шея смотрит на меня недовольно. Не только потому, что я закурил без разрешения, но потому что он дым не любит - некурящий у нас взводный. А машина, хоть и кузов - всё-таки помещение, надо честь знать. Делаю несколько жадных затяжек и бычкую сигаретку о пятку берца. Машина трогается. Подумав, куда бросить окурок, и не найдя места, бросаю его на пол. Некоторое время смотрю, как он катается по полу, измазываясь изящными бочками, мухоморного окраса пенечком фильтра.

На ухабах машины переваливаются, едва не заваливаясь на бок, пацаны с трудом держатся, кто за что может.

«…какая тягомотина, скорей бы уж…»

Смотрю на улицу, появляются деревья, не знаю их названия. Какие-то деревья, из тех, что растут только в Чечне. По крайней мере, в Святом Спасе они точно не растут. Впрочем, я и тех деревьев, что растут в Святом Спасе, по названиям не знаю. Береза, дуб, клён и всё. А, ещё рябина… «Ах, рябина кудря-я-вая…» И калина.

«Калина - это дерево?» - сомневаюсь я, но не успеваю разрешить свои сомненья.

Машины снова останавливаются, моторы глушатся; какое-то время гудит БТР, тот, что шёл первым, но вскоре и его глушат.