Вздохнул Джафар-Сефи да глаза под веки закатил.

— Гарем султана, что цветник, где собраны лучшие цветы со всего мира, дабы услаждать видом своим властителя нашего!

Сказал так евнух да, пухлые руки к своей женской груди прижав, поклонился почтительно, хоть никого подле, кроме Якова, не было.

— Пусть не обойдет счастье господина нашего, пусть живет он вечно, да услышит меня Аллах!

Да вновь поклонился, а уж после продолжил:

— Закрыт путь в гарем для всех.

Никто не смеет переступить порог гарема господина нашего, величайшего из великих шаха Надир Кули Хана. А кто по умыслу или невзначай взглянет на наложниц его да без покровов увидит — тот в сей миг очей лишится и головы, будь перс он или иноземец, а та наложница, которую взор чужой оскорбил, будет предана смерти!

Так сказал Джафар-Сефи да сызнова поклонился, превознося мудрость и щедрость господина своего.

Растерялся Яков, уж и не знает, что на то сказать.

Хочется ему бедняжке помочь, да не хочется через то головы лишаться!

Неужто нет в уставе гаремном никаких послаблений, кои можно в пользу себе обратить?

— А коли заболеет кто в гареме, разве не приводят к ней лекарей? — интересуется Яков.

Улыбается евнух.

— Если наложница это или старая жена, какую шах на ложе уж давно не приглашает, то к чему им лекари? Коли умрут они — так тому и быть, на то воля Аллаха! Эти умрут — другие останутся. Много жен у господина...

— А если занеможет жена любимая?

— Раньше приводили лекарей, да не одного, а многих, и если лечение было удачным, осыпали их золотом да серебром, а после убивали, чтобы не могли они рассказать о том, что видели. Но если они соглашались, силы мужской лишившись, при гареме навек остаться — миловали.

— А теперь?

Вздохнул евнух, видно, осуждая смягчение нравов во дворце шахском.

— Теперь призывают лекаря да оставляют в зале особой и, приведя туда жену господина нашего, дают ему ее осмотреть, дабы нашел он, от чего происходит хворь. А чтобы не оскорбил он ее взором своим, следует быть на голове ее покрывалу, а при лечении том состоять евнухам и служанкам, чтоб не дать лекарю снять его!

Но коли так, то отчего не стать ему тем лекарем и пусть не увидеть несчастную, что под покрывалом сокрыта будет, но хотя бы говорить с ней, дабы иметь возможность ободрить ее!

Сказал Яков план свой.

Забеспокоился главный евнух, заерзал на подушках, отчего затряслись жиром груди его, грушам подобные. Да зашептал испуганно:

— Замолчи, иноземец! Не вводи в искус злыми речами своими! — И уж вовсе голос понизив, прибавил: — Коли донесут о просьбе твоей — не сносить ни тебе ни мне головы! Прикажет шах наш всемилостивый спустить с нас с живых кожу, да после лить в раны яд змеиный и бросать в них гадов ползучих... Пусть Аллах дарует ему за доброту его сто счастливых лет!

Но не желает отступать Яков, раз на отчаянный поступок решившись.

— Коли поможешь мне, отдам тебе четверть каменьев, что в сокровищнице шахской нашел! — пообещал он.

Хоть понимал, что воровство то! Но разве могут камни стоить дороже живой души?! Чай поймет его батюшка Карл Густавович и государыня-императрица Елизавета Петровна. А поняв — простят! А не простят — что ж, так тому и быть!

Глядит Яков на евнуха шахского, да недобро уж!

— А коли откажешь мне, так и знай — донесу я шаху, что получил ты мзду с сокровищ его, что я для русской царицы купил!

Испугался евнух пуще прежнего, да так, что перестал четки свои перебирать, сжав перстами камешек самоцветный, на нить нанизанный, столь крепко, будто раздавить его хотел!

Да все ж, взяв себя в руки, вновь заулыбался.

— Возношу хвалу мудрости твоей, что подобна изворотливостью своей телу змия! — воскликнул он. — Да вижу, сколь велика твоя любовь к сестре, что готов ты жизни для нее не пожалеть. Оттого только и соглашаюсь! Пусть будет, как ты сказал... Да добавил. — Только хочу получить камни те вперед!

И хоть взял Джафар-Сефи самоцветы, да понял Яков, что не жадность обуяла евнуха — но един только страх! Что есть самоцветы с золотом, когда грозит тебе котел с кипятком али кол, что бараньим жиром смазан!

Вынул Яков самоцветы.

Перечел их евнух да на руке взвесил.

Обрадовался Яков, что все так ладно вышло!

Да только рано — видно, недооценил он главного евнуха! Спрятал Джафар-Сефи самоцветы в мешок, сунул мешок под себя, то место подушкой накрыл, сам сверху на подушку сел да, поклонившись, спросил:

— Скажи мне, почтеннейший, уважил ли ничтожный раб Джафар-Сефи просьбу твою, через которую непременно жизни лишится?

Кивнул Яков.

— Тогда выслушай ничтожного из ничтожных, что за радость почтет туфли на ногах твоих целовать, когда окажешь ты ему милость...

— Разве я могу тебе чем-то помочь? — подивился Яков.

— Ты — нет, — вздохнул евнух. — Но сестра твоя Зарина, что была наложницей, а ныне стала любимой женой господина нашего, величайшего из великих шаха Надир Кули Хана, та — может! Обещай, что не откажет она в просьбе моей!

— Обещаю, — сказал Яков. — Обещаю просьбу твою исполнить, жизни своей не пожалев, но лишь если это не повредит сестре моей! Что нужно сделать ей?

И вновь не прямо сказал Джафар-Сефи, а, как на Востоке принято, витиеватыми иносказаниями.

— Уста жен всемилостивого шаха Надир Кули Хана, да продлятся дни его, подобны бутонам роз, источающим мед, что вливается в уши господина нашего сладостными речами. Есть советчики у всемилостивейшего, каких умней в целом свете нет, но даже ста самым мудрым мудрецам не сравнятся с советом, что подскажет любящее сердце!

Пусть любовь вложит в уста любимой жене шаха слова, что услышит повелитель ее и, вняв им, узнает, что есть при дворе его достойнейший из достойнейших, что, находясь в тени других придворных, предан господину своему душой и сердцем, одного лишь желая — услужить величайшему из великих, дабы преумножить славу его!

— Как же зовут этого достойного из достойнейших? — все сразу смекнул Яков.

— Несравненный визирь Аббас Абу-Али, — молитвенно воздел руки к небу евнух. — Тот, что сестру твою Зарину шаху подарил! Великий ум которого отмечен многими достойными людьми, средь которых первый — сам великий посол царицы русской, многоуважаемый князь Григорий Алексеевич Голицын, с коим Аббас Абу-Али ведет беседы, обучая его мудрой восточной игре, что шахматами зовется!

«А про князя Голицына он ввернул, дабы успокоить его да убедить в чистоте помыслов своих? — подумал про себя Яков. — Хитер Джафар-Сефи!»