К счастью, т. Подгорецкий нашел в себе мужество отказаться от подобных комбинаций, справедливо квалифицируемых им как жульничество.

Всесоюзный комитет по делам искусств должен заинтересоваться этим возмутительным делом, а Л. П. Орловой надлежит понять, что ее поведение недостойно звания советской артистки».

Чтобы было понятно недовольство директора Одесской филармонии, стоит пояснить, что в то время представляли собой три тысячи рублей. Так, средняя зарплата в то время составляла 339 рублей в месяц, квалифицированные специалисты получали 400–500 рублей, стахановцы – 700–800. Килограмм ржаного хлеба стоил 1 рубль, говядины – 12 рублей, свинины – 17 рублей, а бутылку водки можно было купить за 11 рублей 50 копеек.

Заметка была без подписи, а это в то время означало только одно – ее написали по приказу сверху. Гонорары Орловой вызвали недовольство кого-то из руководства, и ей решили указать ее место. Публично каяться она, правда, не стала, хотя, возможно, от нее этого ждали, но стала вести себя осторожнее и сильно притормозила концертную деятельность.

По-видимому, ее послушание было признано удовлетворительным, так что 1 февраля 1939 года она с облегчением увидела свое имя в указе Президиума Верховного Совета СССР «О награждении особо отличившихся работников кинематографии». Они с Александровым оказались в числе пятерых счастливцев, удостоенных самой высокой награды – ордена Ленина.

Я очень люблю и охотно исполняю те песни, которые доставляют людям радость, вызывают улыбки на их лицах, расправляют морщины, зажигают глаза…

Но награды наградами, а Орлова рвалась работать. Концертов стало мало, и она изнывала от безделья. Александров же все никак не мог подобрать подходящий сценарий для нового фильма. Была у него идея снять ее в роли матери больного мальчика, которая в отчаянии пишет письмо Сталину, и благодаря вмешательству того ее сына спасают от неминуемой смерти. Но, видимо, он понял, что подобный пафос не для него, и стал вновь искать что-нибудь комедийное.

В конце концов Орлова решила сняться пока у другого режиссера, в детективном фильме по пьесе «Очная ставка». Все равно заняться ей было пока нечем, а тут популярная пьеса о разведчиках, серьезная роль – заодно и восстановит пошатнувшуюся после газетной атаки репутацию. А тем временем Александров найдет материал для новой картины.

Фильм, названный «Ошибка инженера Кочина», стал в карьере Орловой проходным, да и зрителям не понравилось, что она играет иностранную шпионку. Но все-таки она не жалела, что снялась в нем – он помог ей раскрыть новые грани ее таланта. Она убедилась, что может играть не только экспрессивные, но и глубокие драматические роли. К тому же она впервые снималась в одном фильме с Раневской. Пусть у них и не было общих сцен.

Тут, наверное, следует заметить, что активная концертная деятельность Орловой, за которую ее так ругали, объяснялась вполне бытовой причиной: они с Александровым строили дачу во Внукове. Артистам в отличие от партийных деятелей давали только земельные участки, а дома приходилось строить на собственные деньги. И удовольствие это было недешевое, особенно если речь шла о таком домике, о каком мечтал Александров.

Деревянный штакетник весело пестрил, не разрушая зелёной массы пейзажа. Только ворота с калиткой были сплошными, из широких досок, с козырьком красной черепицы. Такая же черепица накрывала и дом, спрятавшийся в глубине участка. От ворот вела широкая песчаная дорога, сворачивала налево – к крыльцу. Деревянные ступеньки обрамлены массивными и низкими оштукатуренными стенками. И вот она – дверь. На фоне белого фасада – тёмно-коричневая, тяжёлая, дубовая. Ручка висит чугунная, кованая, в форме сердца. Над ней – маленькое окошечко. В него удобно посмотреть изнутри на пришедшего. И оно тоже в форме сердца. Знаки любви встречают вас уже на пороге. Коридор, налево – кухня и туалет, направо – две небольшие смежные комнаты. Коридор приводит в огромную, метров шестьдесят, гостиную. Слева – массивный и длинный морёного дуба стол с двумя во всю его длину дубовыми же тёмными скамьями. В торцах стола такие тяжёлые и прочные квадратные табуреты. И стол, и скамьи, и табуреты опираются на дубовые ножки – тоже в форме сердец. Совершенным чудом воспринималось – как всплеск праздника и волшебства – окно в левой от входа стене. Двойная рама без переплётов, идеально прозрачные стёкла – и перед тобой природой созданная картина. Белые стволы берёз, зелень травы и листьев – всё, что там, за окном. Но между оконными стёклами тоже прозрачно-стеклянные полочки. На них – целая коллекция фигурок разноцветного стекла. Животные, крошечные вазочки, цветы, рыбки. Со всех концов света, где только приходилось бывать, привозила их Любочка в дом. Венецианское стекло, чешское… Заморским нарядным цветным блеском парили маленькие цветные прозрачные фантазии на фоне русских берёз перед глазами того, кто садился за стол. Только эта пёстрая яркость и нарушала общий мягкий, почти строго двуцветный – бело-коричневый – колорит всего зала. Если же сесть за стол спиной к окну, то перед тобой открыто всё пространство этого зала. Справа в мягкую белизну стены врезались открытые широкие полки морёного дуба с поблёскивающей керамической и фаянсовой посудой. Внизу буфета ящики, дверцы. И – всё те же кованые чугунные ручки-сердца.

Почти в центре зала, напротив входа, у стены коричневый, как правило молчаливый, рояль. (Он теперь живёт в Доме-музее великого русского актёра М. С. Щепкина.) А справа от входа, в дальнем углу, – сам домашний очаг. Камин, большой и тёмный, с белёным покатым дымоходом. На большой каминной полке – как напоминание о жизни иной, бурной и дальней – огромный макет старинного парусника. И без конца можно рассматривать крошечные иллюминаторы, канаты и якоря. А как уютно утопать в кресле или на диване матового голубовато-серого шёлка у живого огня…

Из воспоминаний Н. Голиковой, внучатой племянницы Орловой.

К тому же, что уж там, этот дом был нужен Орловой и Александрову как воздух. В своей новой прекрасной квартире они чувствовали себя как в тюрьме. Там царила Евгения Николаевна, мать Орловой.

«Когда спустя двадцать лет после всех лишений и пертурбаций семья начала возвращаться (разумеется, со всевозможными оговорками и поправками на время) приблизительно к дореволюционному уровню материального благополучия, – пишет Дмитрий Щеглов, – выяснилось, что Евгения Николаевна отнюдь не утратила прежних барственных навыков. В доме появилась прислуга: кухарка и домработница. Температура отношений с этими двумя женщинами довольно быстро зафиксировалась на дореволюционной отметке. Говоря иначе, с обеими она находилась в состоянии плохо скрытого классового антагонизма. На дворе стоял 1938 год, и любое неосторожное слово из уст бывшей «барыньки» могло быть как угодно использовано расторопной прислугой. Так что дочери приходилось проявлять чудеса дипломатии.

Особо взрывоопасным периодом было утро, момент, когда вносили кофе. Культура «вноса» не всегда оказывалась на высоте. Не поощрялась излишняя торопливость, и не дай Бог, если на блюдце оказывалось несколько кофейных капель. Существовали и другие приметы непочтительности, широко и вольно толкуемые Евгенией Николаевной.