второй экзекуции – проститутки народ находчивый, они умели действовать в стесненных условиях – если бы Максимилиан Шварц, больше известный как Черный Макс, не сделал им знак замолчать.

Желтые глаза берлинского криминального лорда подернулись пеленой грусти и усталости от жизни. Он задумчиво погладил пуделя, а затем, подняв взгляд к небу и легко ухватившись за узел галстука, тихо произнес:

– Разве не все мы имеем право на справедливый суд?

Черный Макс не стал дожидаться ответа. Он ослабил галстук, расстегнул пуговицу воротника – и в глаза девушке бросился зияющий разрез на его шее. Его голос превратился в насмешливый хрип:

– Я требую суда для меня и моей собаки!

Черный Макс вознес над головой пуделя: поперек него отпечатался глубокий след от автомобильного колеса.

– Я требую суда! – с головы в дверном проеме съехал парик, под ним открылся проломленный череп, в проломе влажно поблескивал мозг.

– И я тоже! – к ороткая стрижка задрала вверх платье, открыв истыканный ножом живот.

– Можно, и мне с вами? – высунулся из окна над ними беспризорник с отвалившимся носом, размахивая гениталиями.

– И мне? Меня изнасиловали… – п рошептала Мари-Софи, уже начиная предполагать, что проведет с этими людьми остаток вечности.

Мориц Вайс оглушительно взвизгнул:

– Изнасиловали? Да тебе повезло! Ты на меня посмотри!

Короткая стрижка одним взмахом руки влепила ему затрещину и погладила девушку по щеке:

– Нет, милая, тебе здесь не место! Максимилиан сказал, что ты можешь уйти.

Черный Макс кивнул. История закончилась. Стороны проулка сомкнулись.

* * *

На какое-то мгновение Мари-Софи ощутила себя цветком лилии, засушенным между страницами книги.

* * *

Мари-Софи осталась одна. Черный Макс и Мориц Вайс исчезли вместе с проститутками и беспризорником. Девушка вдохнула полной грудью: проулок стал прекрасным бульваром, ведущим к большой площади, на ее противоположной стороне возвышался великолепный отель Gasthof Vrieslander».

15

«Мари-Софи двинулась через площадь по направлению к Gasthof Vrieslander. Она надеялась, что никого там не встретит, что никто не заметит ее прихода, что все будут слишком заняты увиливанием от своих обязанностей, пока нет хозяина и инхаберины. Ей хотелось невидимкой проскользнуть в свою комнату, запереть за собой дверь, а потом вымыться и наплакаться под включенным на полную душем – чтобы никто ничего не услышал. Она очень надеялась, что хозяин с супругой еще не вернулись из своего яичного рейда: инхаберина могла повести себя как взбунтовавшаяся шлюха, а высоконравственности хозяина можно было доверять не больше, чем блудливому священнику.

Проходя мимо цыпленка, Мари-Софи прибавила шагу и послала статуе убийственный взгляд: «Я придушу тебя, если ты заорешь: ”Можно мне посмотреть?”»

Но пищал цыпленок или не пищал – все взгляды все равно были прикованы к девушке, она уже была у всех на устах: «Вон идет эта Майя-Соф! Смотрите, как прилепился к ней позор – словно пьяная тень… Значит, правда, что говорят о девицах, которые позволяют себя насиловать…»

Воображаемые пересуды давили ее, и последние шаги к Gasthof Vrieslander она сделала, уже сгорбившись под тяжестью своего бесчестья. Дверь в гостиницу была открыта, за ней виднелся сумрачный вестибюль, в его конце – лестница, верхние ступени исчезали во тьме.

Остановившись у входа, Мари-Софи наклонилась вперед, оперлась руками на бедра и перевела дыхание: ей нужно было собраться с силами для последнего марш-броска вверх, к мансарде. За одним из уличных столиков сидел приезжий из загорода и ел колбасу, накалывая кусочки на острие ножа. Он опасливо покосился на девушку и принялся собирать свой тормозок.

Мари-Софи почти улыбнулась: значит, инхаберина и хозяин еще не вернулись. Инхаберина обычно велела супругу велеть мальчишке велеть всем, кто не покупал закуску у них в гостинице, проваливать с их тротуара. Хозяйка была убеждена, что они все как один неотесанная деревенщина и что ее долгом было обучить их настоящим городским манерам. По ее мнению, они не видели разницы между ценной мебелью для уличных кафе и заборными столбами: «Как бы им понравилось, если бы мы приперлись к ним в деревню и рассадили наших гостей на заборах вокруг их лачуг?»

Однако у Мари-Софи были дела поважнее, чем перекус неизвестного селянина: в убогой комнатушке на третьем этаже дома по Шпюльвассерштрассе жил мужчина, любивший ее – ей нужно было смыть с себя эту любовь.

Подобрав подол платья, девушка рванула в гостиницу: не глядя направо-налево, пулей проскочила мимо стойки регистрации и прямиком к лестнице, где чуть не врезалась в старого Томаса. Отступив в сторону, она отвернулась к стене, чтобы старик мог пройти по своим делам: ей было не о чем говорить с ним, союзником Карла. Но тот, схватив ее за плечи, закричал, стараясь, насколько мог, приглушить голос: «Боже, в шоке! Боже, в шоке!»

Мари-Софи вырвалась из его хватки: ей было плевать на состояние его Бога, старому идиоту поделом подобрать себе Бога по собственному образу и подобию.

Она заскакала через ступеньку вверх по лестнице, но с площадки второго этажа ей открылась картина не лучше: официант и посыльный мальчишка прилипли к закрытой двери комнаты номер двадцать три и буквально тряслись от возбуждения. Первый был готов отгрызть костяшки собственных пальцев, второй без остановки ходил вверх-вниз, как поршень. В комнате явно происходило что-то ужасное.

– Бедный, бедный бедолага!

Но прежде чем глаза Мари-Софи успели наполниться слезами, вслед за ней на лестничную площадку влетел старый Томас и завопил все тем же приглушенным голосом: «Она пришла! Она здесь!» С разгона налетев на девушку, он толкнул ее в объятия мальчишки, которого отбросило на официанта, а тому, в свою очередь, чтобы удержаться на ногах, ничего не оставалось, как ухватиться за дверную ручку. Дверь распахнулась – и они кучей свалились на пол комнаты номер двадцать три. Там, на кровати, сидела залитая слезами повариха, а над ней стоял один из мужской парочки».

«Ну и цирк!»

«Да, моей матери выдалось совсем немного времени, чтобы оправиться от того, что с ней сделал это мерзавец Карл Маус».

«А не слишком ли все это отдает каким-то нелепым фарсом?»

«Скажу прямо, мне самому хотелось бы, чтобы возвращение Мари-Софи домой было более драматичным и серьезным, но все произошло именно так: в этот день, когда она заслуживала безраздельное участие других, ей пришлось больше переживать о бедолаге, чем о себе».

«Я ей очень сочувствую!»

«Мари-Софи выкарабкалась из кучи-малы: из пасторской каморки долетали гневные восклицания, а в ответ на них – скрип зубами. Значит, бедолага все-таки жив!

Девушка вскочила на ноги, быстро оправила на