Эти послабления арестантам отмечал и Дзержинский в своих письмах к Альдоне. «Весь день камеры наши открыты, и мы можем гулять по сравнительно большому двору, рядом — отгороженная забором женская тюрьма. У нас есть книги, и мы читаем немного, но больше разговариваем и шутим, подменяя настоящую жизнь пародией на нее — забавой… тюрьма меня не очень раздражает, так как стражника я вижу только один раз в день, и весь день я среди товарищей на свежем воздухе»[351].

Но в апреле 1902 г. ситуация с положением этапников из числа политических в Александровском централе резко изменилась, практически они были приравнены к отбывающим здесь наказание уголовным заключенным. Возможно, что причина этого крылась в громком апрельском событии, потрясшем Санкт-Петербург и всю Россию — в убийстве 2 (15 апреля) 1902 г. министра внутренних дел России Дмитрия Сергеевича Сипягина эсером Степаном Балмашовым. Отметим, что прежний начальник тюрьмы был хоть и дальним, но все-таки родственником убитого министра. Впрочем, имеются свидетельства, что сами заключенные, в отличие от администрации, узнали об этом событии намного позднее[352].

Между тем, в конце апреля, после вскрытия Ангары, в Александровскую тюрьму прибыла еще одна партия политических ссыльных. Теперь в тюрьме, кроме Дзержинского, были И. Г. Церетели[353], А. А. Ховрин[354], И. А. Будилович[355], М. С. Урицкий, М. Д. Сладкопевцев, Н. А. Скрипник[356], В. Ф. Ашмарин[357], М. И. Швейцер[358], Л. И. Зильберберг[359], И. С. Урысон[360], И. Х. Лалаянц[361], М. Б. Вольфсон[362], Г. И. Чулков[363] и многие другие известные в будущем революционеры, общим количеством около 50 человек[364].

Отметим, что большинство из них были двадцатилетними, полными энергии, юношами. «И мы, и наши тюремщики чувствовали, что должно что-то произойти здесь, за этими высокими палями, что невозможно собрать столько буйной молодежи и запереть эту взволнованную толпу, как стадо мирных животных, в хлеву. Эта страстная толпа должна была опрокинуть рогатки, нарушить порядок», — вспоминал Г. И. Чулков[365].

Важным моментом, вызывавшим возмущение среди этапников, помимо ухудшенных условий заключения, было также затягивание вопроса с отправкой их к месту ее отбытия. «Нам не давали точных сведений, куда нас везут. Якутская область, как известно, велика — по площади она равна, примерно, двум третям Европы, и не малая разница — попасть в Олекминск или в Якутск, или в Верхоянск, или в Колымск. Город от города — на тысячи верст. У нас были самые фантастические представления об условиях тамошней жизни. То распространится по камерам слух, что придется сидеть в темноте — нет в Якутске свечей; то будто бы нет там мыла или еще чего-нибудь. И мы, в панике, покупаем по пяти кусков мыла или несколько фунтов свечей — мы, которых отправляют туда на несколько лет. Вероятно, мы все тогда были отчасти лишены здравого смысла», — вспоминал Чулков[366].

О нервозности состояния говорили и политические споры арестованных об индивидуальном терроре. Споры велись вокруг выстрела рабочего-бундовца Хирша Леккерта[367] (1879–1902) в виленского губернатора Виктора Вильгельмовича фон Валя (1840–1915)[368]. Это была месть за то, что фон Валь приказал высечь в тюрьме арестованных участников первомайской рабочей демонстрации: 22 евреев и 6 поляков. Фон Валь был ранен, а Леккерт арестован и по приговору военного трибунала повешен 10 июня 1902 года. «В этих спорах решающее значение имели тогда слова Дзержинского. Он категорически отбрасывал методы эсеровского террора единичных бойцов, и указывал, что единственным путем должен быть путь массового действия рабочего класса…»[369]. Волновались мужчины-заключенные и о своих товарищах женского пола. В нервозной обстановке это реализовалось во всяческие проекты, на взгляд мужчин, позволяющих улучшить положение женщин. В т. ч. предлагали переженить всех заключенных, чтобы ссыльнопоселенцы-женщины не остались в Сибири без мужской поддержки. Это предложение нашло поддержку у части мужчин, но было сразу отвергнуто потенциальными женами.