из-за того, как эта женщина пилит дядю Джека. Как же она хочет, чтобы он улыбался и не глядел насупившись, если она только все и твердит, что они никуда не годятся, вся их семья.

Джек был младший брат его отца и чем-то сильно его напоминал. Вот она всегда говорит, что его отцу и лучше было умереть; конечно, это только потому, что он не умел торговать. Джеку она всегда говорит: «Мы в Америке, а не где-нибудь. Тебе надо побольше встречаться с людьми, стараться им угодить».

А Джек в ответ: «Угодить? Как это я могу им угодить?»

А она всегда сердится на него и говорит: «Дурак ты, дурак. Да если бы я не ждала ребенка, давно бы я пошла и нанялась к Розенбергу на склады и тебя бы содержала, как сына».

У Джека был такой же безнадежный вид, как у покойного отца. Вечно он был недоволен собой, а других хотел видеть счастливыми. И все просил Люка улыбаться.

— Ладно, — сказал Джек. — Хорошо, хорошо, хорошо. Десять ящиков апельсинов, а есть нечего: ни гроша, ни крошки хлеба в доме. Неужели мне стать на улице да протягивать апельсины прохожим? Или, может быть, развозить апельсины в тележке по городу? Нет, лучше мне умереть.

Никого на свете не было печальнее дяди Джека, и Люк все боялся, как бы не заплакать оттого, что Джек так печалится. А тут еще жена Джека рассердилась пуще прежнего и заплакала так, как плакала, только когда не на шутку рассердится, и оттого, что она плакала не печально, а со злобой, он особенно ясно чувствовал, как все ужасно кругом.

Плача, она припомнила Джеку все неоплаченные счета и все черные дни, пережитые вместе, а о ребенке, который должен родиться, сказала:

— Ну что толку от того, что одним дураком будет больше на свете?

На полу стоял ящик с апельсинами, и она, плача, схватила два апельсина и сказала:

— В печке ни уголька, в ноябре-то! Да ведь мы замерзнем. В доме должно пахнуть мясом. На́ вот, возьми! Ешь свои апельсины. Ешь их, пока не подавишься! — И она все плакала и плакала.

Джек так пал духом, что не мог слова вымолвить. Сел и стал раскачиваться взад и вперед с безумным видом. И они еще велят Люку смеяться! А жена Джека все ходит и ходит из угла в угол с апельсинами в руках, плача и твердя про ребенка.

Немного погодя она уняла слезы.

— Ну, проводи его до угла, — сказала она. — Может быть, он и вправду что-нибудь заработает.

Джек даже не поднял головы.

Тогда она закричала:

— Сведи его на угол! Пусть улыбается людям! Нам нужно есть!

Какой смысл жить, если все так гадко кругом и никто не знает, что делать? Какой смысл ходить в школу и учить арифметику, читать стихи, рисовать баклажаны и всякую дрянь? Какой смысл сидеть в холодной комнате, пока не придет время спать, слушать, как все время воюют Джек и его жена, и ложиться в постель и плакать, просыпаться и видеть унылое небо, дрожать от холода, идти в школу и есть на завтрак апельсины вместо хлеба?

Джек вскочил и стал кричать на жену. Он кричал, что убьет ее, а потом себя, и она заплакала пуще прежнего и разорвала на себе платье до пояса и все приговаривала:

— Да, да, лучше нам всем умереть. Убей меня, убей!

Но Джек обнял ее за плечи и увел в другую комнату, и слышно было оттуда, как она плачет и говорит ему, что он сущий ребенок, большой и глупый ребенок.

Перед этим Люк все стоял неподвижно в углу, а время бежало так быстро, что он и не заметил, как сильно устал. Но он очень устал и проголодался и теперь опустился на стул. Какой смысл жить, когда ты один во всем мире и нет у тебя ни отца, ни матери, никого, кто бы тебя любил? Ему хотелось плакать, но что проку в слезах?

Вернулся Джек с деланно веселым видом.

— Все, что от тебя требуется, — сказал он, — это держать в руках два больших апельсина, протягивать их проезжающим в автомобилях и улыбаться. Ты в два счета продашь целый ящик, Люк.

— Буду улыбаться, — сказал Люк. — Штука пять центов, три штуки — за десять, двадцать пять центов дюжина.

— Совершенно верно, — сказал Джек.

Джек поднял с пола ящик с апельсинами и зашагал к задней двери.

Было очень скучно плестись по улице рядом с Джеком, который нес ящик, и слушать, как он говорит, что нужно улыбаться во весь рот.

Деревья стояли без листьев, улица глядела уныло, и все было как-то чудно. Апельсины пахли так приятно и вкусно и были такие красивые, что даже странно: такие красивые и такие печальные.

Они пришли на угол улицы Вентура, где проезжали все машины, и Джек поставил ящик на тротуар.

— Лучше выглядит, когда маленький мальчик один, — сказал Джек. — Я пойду домой, Люк.

Джек опять присел на корточки и посмотрел ему в глаза.

— Ты не боишься, правда, Люк? Я вернусь к тебе засветло. Стемнеет еще только часа через два. Будь веселее, улыбайся смотри.

— Буду улыбаться, — сказал Люк.

Тут Джек подпрыгнул, как будто он не мог подняться иначе, как только подпрыгнув, и пустился прочь по улице почти бегом.

Люк выбрал два самых больших апельсина, взял их в правую руку и поднял над головой. Получилось не очень-то ладно. Как-то дико даже. Какой смысл держать в руке два апельсина, и подымать их над головой, и улыбаться проезжающим людям?

Прошло, казалось, много времени, прежде чем он увидел автомобиль, который ехал из города по той стороне улицы, где он стоял, а когда машина подъехала ближе, он увидел в ней мужчину за рулем, а сзади женщину с двумя детьми. Он улыбнулся им во весь рот, но что-то не было заметно, чтобы они собирались остановиться, и тогда он помахал им апельсинами и подошел ближе к мостовой. Он увидал их лица совсем близко и улыбнулся еще чуть пошире. Очень широко он не мог улыбаться, потому что от этого уставали щеки.

Но машина проехала мимо, и люди даже не улыбнулись в ответ. Девочка в машине скорчила ему гримасу, как будто нашла, что он выглядит гадко. Какой смысл стоять на углу и пытаться продать