потом говорил об этом выкидыше юношеской обиды Сальери; вспомнил, что Моцарт умер так рано. Нелепо, но я усомнился: не я ли проклял его, не проклянет ли Каспар меня? Я подумал смалодушничать – остановить его, даже попросить прощения, пусть и не понимал за что и считал, что извиняться должен он. Я не успел. Не было и нужды. Потому ведь я и зову это ударом, потому и стыжусь до сих пор. В глубине души я знал, чем все кончится.

Каспар не сыграл ни аккорда – руки его свело судорогой. Какое-то время они тряслись в воздухе тусклыми призраками, сжимались, разжимались. Хотя тот, кто прежде унижал его, храпел в другом конце дома, брат дышал все чаще. Плечи вновь сутулились, сильнее с каждой секундой, дрожали губы. Наконец, сдавленно зарычав, он ударил по клавишам кулаками раз, другой, третий, и инструмент завыл с ним в унисон.

– Не могу. Не могу! Не могу!!!

Он согнулся, стал рвать на себе волосы – и я услышал страшный всхлип, напоминающий скорее хрип висельника. А потом я сделал то, чего никогда не позволял себе, о чем даже не думал: снова сжал его плечи, привлек к себе и обнял. Я поступил по наитию; уже подаваясь ближе, ждал, что он вырвется, оттолкнет меня, осыплет бранью, но он обмяк и обхватил меня в ответ, уткнулся мокрым лицом куда-то мне в живот. Он трясся и продолжал всхлипывать. Дрожащие руки точно пытались сломать мне спину. Я ждал. Чудовище испугалось и притихло, отползло подальше. Мы оба наконец все поняли.

– Я годами ждал, – зашептал наконец Каспар, голос его совсем ослаб, – что он вот-вот начнет по-настоящему учить и меня. Возить на концерты. Проводить со мной целые часы. И уж я-то его не разочарую… – Он то ли усмехнулся, то ли закашлялся. Я опустил похолодевшую руку на его рыжие вихры. – А он все не вспоминал обо мне… – Плечи дрогнули. – О ком угодно, но не обо мне. Конечно, меня не за что было ненавидеть, как Нико; мной не за что было восхищаться, как тобой… – Он поднял подбородок. Я скорее отвел взгляд. – Как же мне хотелось порой быть кем-то из вас, кем угодно… но еще больше хотелось, чтобы ты наконец исчез, оставил нас в покое, и тогда, может быть… – он вздохнул, – я займу твое место. А ты подвел его, и почему-то он разочаровался разом в нас обоих. Людвиг… – Он встряхнул меня. – Людвиг, он обозвал меня бездонной бочкой, хотя Моцарт выгнал тебя! Бездарностью, хотя это ты не стал гением! Я слышал в тот вечер… – Я глянул на него. Глаза горели, но гнева все не было, одно страдание. – И вот. Он даже не дал мне шанса. Это из-за тебя.

Я все стоял, опустив руку на его голову – она была как раскаленный камень. У Каспара поднимался жар, но не тот, который следовало сбивать. Я понимал это, как понимал, что мы должны были поговорить давно. А ведь брат прав. После той поездки отец окончательно оставил возню с кем-либо из нас. Я сам ожидал, что следующим мучеником будет Каспар, но следующим не стал никто. И в глубине души я догадывался: дело не только в матери, со смертью которой отец лишился большей части духовных и нравственных сил.

– А ведь… – вновь заговорил Каспар; мне уже хотелось зажать уши, убежать, – я все время понимал: с тобой еще и что-то не так, ты пропащий… – Я едва не одернул его, но тут он облил меня ледяной водой: – Ты разговариваешь сам с собой в комнате… повторяешь во сне странное слово – вихта? ветка? – пялишься в пустоту и улыбаешься, как умалишенный. Так за что он выбрал тебя? – Голос его чуть окреп, зазвенел. – За что тебя выбрали те, кто раздает таланты? И кто, кто дал тебе силы победить отца в том, что… – Каспар отстранился. Медленно поднял кисти к груди. Показал мне пустые ладони. – …Что он выбивал из нас? – Он опустил руки. – Ты сочиняешь, Людвиг. Сочиняешь смело, по любому поводу, грязновато, но по-настоящему. – Дрожащая улыбка коснулась его губ. – Как ты победил? Я тоже хочу, но руки трясутся каждый раз, стоит попробовать, нет, даже подумать о…

Он понурил голову и покачал ею, словно давая понять: нет, нет, даже не пытайся. Думаю, он и сам знал, что ответа у меня нет. Ты внимала мне и кружилась под мои неловкие мелодии. Я был бы рад считать тебя спасением, достаточным для любого, был бы рад сказать Каспару: «Нужно лишь влюбиться». Но то, что в детстве и отрочестве казалось незыблемым, с годами обрело больше полутонов. Мы с Каспаром были разными, и ломали нас по-разному. Отец запрещал мне сочинять, но ни слова страшнее «безделицы» я не слышал. Его внимание угнетало меня, недостатка в нем я не испытывал. Меня били, но не велели равняться ни на кого, кроме недосягаемого Моцарта. Каково было Каспару раз за разом слышать, что он не дотягивает… до меня? А видеть, как отец уходит, бросив на пол его сочинение, чтобы провести урок со мной? Боже, как мудро он поступил бы, решив вырастить сразу двух виртуозов. Истязая нас наравне, таская по концертам вместе, вместе растаптывая… Не давая Каспару бегать и играть так же, как не давал мне. С трех лет заставляя музицировать каждый день и не отвлекаясь на того, кто так рано привык вызывать на себя весь огонь. Как прав был Сальери, говоря о жертвах спасителей, с которыми спасенным еще придется жить. Как мы проживем с этим? Как?..

Я потрепал брата по волосам и обнял снова, больше я не мог сделать ничего. Я надеялся на одно – что он и теперь не оттолкнет меня, что не скривится, услышав:

– А я хотел хоть немного твоей свободы, Каспар. И еще хотел, чтобы мои братья чуть чаще… видели во мне брата.

Он не шелохнулся. Руки безвольно висели. Я гладил его волосы, думая о том, как мне – нам, нам всем – не хватает матери. Ее нежных взглядов, успокаивающих слов, пирогов с яблоками и тепла, которое спасало, даже когда в семье не было денег на дрова. Никто из нас не заблудился бы, мама. Никто, если бы ты не исчезла.

– Я возьму твоих учеников, – тихо сказал Каспар, когда мы отстранились друг от друга. – И буду стараться. Мне всегда хотелось это попробовать, просто… я опять боюсь оказаться хуже тебя.

– Спасибо. – Я сглотнул и, не зная, как облегчить сердце хоть