копошащейся бездной, и ни одна более не пытается в нее заглянуть. Ветер рвет им вуали, колеблет подолы и волосы, далеко разносит вздохи, всхлипы и причитания:

– Ты видишь зверей или людей? Пожалуйста, скажи, зверей или людей?

Вторая – белокурая, юная, – обугленный призрак, ее бархатный плащ темнее пепла. Людвиг никогда не видел Безымянную в таких одеждах, не мог и представить: привык к светлым тканям, кружевам и лентам, к венкам из клевера, к бусам из дождя.

– Нет, нет, не сдавайся сейчас, моя принцесса. Ты все еще не одна…

Она ли это? Ее ли голос так властен и глубок? Да, она: обнимает так трепетно, пряча от мира, обнимает не революционера, но его… жертву? Глаза – стылые озера, как в минуту горьких безответных поцелуев. Она будто пытается отстраниться от всего вокруг, даже от той, чьи волосы перебирает, кого зовет странным именем: «Антуан, Антуан…» Она глядит в снежную пустоту; как и казненный слон, она словно оглушена. Не такая она приходит к Людвигу. Она пугает – и плывет перед глазами, чужая и жуткая.

– Послушай… Это важно.

Они отпускают друг друга, распрямляются – и Безымянная что-то вкладывает в дрожащую руку скорбной подруги. Расстояние огромно, но Людвиг видит словно вблизи: искусное кружево траурных рукавов, грани синего сердца, нежные лепестки ногтей своей ветте и искусанные до мяса ногти Антуан. Он узнает и платок, который Безымянная вышивала еще вчера. Голову серебряного мальчика украшает золотой венец.

– Сбереги хотя бы его. Иначе твой народ станет зверями навсегда.

Женщина всматривается в портрет – и плачет громче, до судороги стискивает пальцы, шепчет, кажется, опять имя. Глаза ее туманятся, рот искажает гримаса уже не горя – ужаса.

Сын. Не мой…

Женщина роняет кусок траурно-черной ткани и даже не пытается поднять.

– Нет, нет! – Она подступает и порывисто целует Безымянной руку, вдруг падает перед ней ниц. – Нет! Это не мой народ! И я слаба, я не лучше, ты же видишь, ты знаешь, я…

И нет больше ее скорбного величия. Она кажется старше своих лет и хрупче своей стати; она дрожит крупнее и крупнее; образ начинает мерцать – и вот это уже не человеческий лик, а морда какого-то животного, невероятно уродливая смесь слона и льва. Рука – когтистая лапа, тянущаяся ударить. Безымянная отшатывается, отдергивает пальцы.

– Попытайся, – побелевшими губами шепчет она. – Ты должна.

Ее исступленно хватают за юбку, холодный свет все бешенее пляшет в гранях синего камня. У женщины дрожат руки, смялась прическа, упала с лица – морды? – вуаль. Все с той же гримасой мольбы и безумия она ползет и ползет на коленях, не дает утешительнице отойти, цепляется за ее запястья и колени, рвет юбку когтями, сбивчиво повторяет:

– Спаси его! Спаси! Забери его с собой, сейчас, сейчас!

Безымянная отступает снова – в ужасе, – и женщина, потеряв опору, падает в снег. Тянется снова, повторяя: «Забери, забери…» Но вот она осекается и замирает – оглушенная внезапным, пронзительным, хриплым криком несчастной ветте:

– ЗАБРАТЬ? МНЕ? ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ, О ЧЕМ ПРОСИШЬ!

Ветер отбрасывает вуаль с ее лица, усталого и блестящего от слез. Глаза помертвели и запали, лицо напоминает череп, на котором ярко алеют лишь обветренные губы. Она снова качает головой, делает шаг назад, подобрав полы плаща.

– Нет, прошу, не зови меня так, не зови к нему. Мне нельзя даже к тебе, нельзя предупреждать, я не должна, но…

– Ты можешь!.. – упрямо шепчет женщина, подползая ближе. Лицо вновь стало человеческим, еще смертельнее побелело. – Можешь все. Знаю… – рот кривит улыбка, – ты не допустишь этого, не посмеешь, тебе ли не знать, что ни одной матери не защитить младенца, которого решит распять толпа… Забери его! Забери, пусть он будет твой, мой славный друг, моя светлая чаровница, моя милая, ты…

Безымянная жалобно мотает головой. Ее кисть снова хватают; в отчаянии она отворачивается – и Людвиг встречается с ней глазами. Губы сжаты, с них не слетает ни слова, но взгляд говорит то, чего не говорил ему никогда, говорил ли хоть кому-то?

– Нет, – чеканит она вслух. – Это ваш народ. Ваш крест.

«Помоги мне. Пожалуйста, помоги».

– ПРОКЛЯТАЯ! – кричит женщина на снегу, вновь обращаясь в зверя. Она находит силы приподняться, хватает Безымянную за локти и пытается нагнуть к себе. – ПОЧЕМУ ТЫ ВЫБИРАЕШЬ ИХ, А НЕ НАС, ПОЧЕМУ ИХ, А НЕ НАС, ПОЧЕМУ…

Она осекается, заметив то, что происходит в яме. Там, в стороне от толпы, два орленка пытаются отнять друг у друга оторванную руку. Их смеющийся клекот звенит в метели. Падает в снег перекушенный клювом палец с почти таким же перстнем, как у Антуан.

– Почему… – В последний раз всхлипнув, она теряет сознание.

Яма содрогается и начинает осыпаться.

По снегу и льду идут черные разломы, тут же заполняющиеся водой. Гильотина падает на толпу – и звери, обломки дерева, металл и снег сливаются в бесконечный вихрь рук, ног, голов и щепок. Никто не кричит и не пытается выбраться, даже орлы, у большинства из которых сломаны крылья; некоторые, точно в безумии, опять поют. Водоворот все шире и выше, мерно и упрямо слизывает оползающий наст, булькает и пенится. Потоки почти добрались до ограды. Звуки сливаются в тихий гул, где больше не разобрать ни рыка, ни плача, ни смеха, ни арии из «Тарара». Ведь это был он, «Тарар» Сальери.

– Людвиг! – Хотя он снова зажал уши и согнулся, крик явственен.

С трудом он отводит взгляд от водоворота, из которого то и дело выныривает то чья-то треуголка, то свалявшийся лисий хвост. Безымянная уже на этой стороне, рядом. Подскочив, обнимает Людвига, прижимается дрожащим телом – защищает или ищет защиты?

– Ты не должен быть здесь! Прости!

Он хочет кричать, но, задушенный ужасом, лишь выдыхает ей в висок:

– Значит, ты должна?

На губах медленно расцветает вкус крови и клевера – и снег уходит из-под ног. Людвиг падает в ледяную воду; руки или лапы тут же вцепляются в него, волокут ниже, дергают за волосы, тянутся к горлу. Озноб пронзает кости. Толща смыкается, мешая дышать и видеть; боль в ушах то режет, то взрывается хлопками, как от глубокого нырка с ядрами на ногах. Но Людвиг тонет не один. Он обнимает обугленного призрака. Она не погибнет, пока он рядом, нет, ни за что, хватит же на это его – подменыша – отчаянных чар?

– Я с тобой. Слышишь? – Изо рта вылетают кровавые пузыри.

Людвиг не боится мертвых вод. Живой старик Рейн и его дочери всегда рядом. Они помогут выплыть.