Я направился к другим группам. В одной несколько туземцев скребли кокосовый орех, усердно работая своими ярурами, сохраняя начисто выскобленные половинки скорлупы. Наскобленный орех назначался для буама, который варился в особенных, больших, горшках. Около другой группы лежали разные музыкальные инструменты, которые без различия называются папуасами «ай».

Главный состоит из бамбука, метра два и более длины; бамбук хорошо очищен и перегородки внутри него уничтожены; один конец этих длинных труб папуасы берут в рот, растягивая значительно губы, и, дуя, или, вернее, крича в бамбук, издают пронзительные, протяжные звуки, немного похожие на завывание собак; звук этих труб можно слышать за полмили.

Другой инструмент, называемый «орлан-ай», состоит из шнурков, с нанизанными на них скорлупами орлана, прикрепленных к ручке. Держа ручку и потрясая инструментом, туземцы производят такой звук, как будто кто-то трясет большими деревянными четками. Затем, «монки-ай» – пустая скорлупа кокосового ореха с отверстиями наверху и сбоку, которые попеременно закрываются пальцами.

Приложив к губам и дуя в верхнее отверстие, туземцы производят резкий звук, который варьирует вследствие открывания и закрывания бокового отверстия, а также в зависимости от величины кокосового ореха. Имелось и еще несколько других инструментов, но три описанные были главными.

Участники этого папуасского пиршества, отрываясь временами от работы, принимались за какой-нибудь из описанных инструментов и старались показать свое искусство по возможности более оглушительным образом, чтобы превзойти, если можно, все предшествовавшие, раздиравшие уши звуки.

Я отправился в деревню посмотреть, что там делается. Женщины все еще чистили аян, по временам отщипывая внутренние слои бамбуковой пластинки, которая служила им вместо ножа, вследствие чего край пластинки снова делался более острым. Что эти туземные ножи режут очень хорошо, я убедился сам, вырезав себе накануне, вовсе не желая того, из пальца кусок мяса.

В деревне было жарко, гораздо меньше тени, чем в лесу, и уставшие от работы женщины пристали ко мне, прося табаку. Так как мужчин нигде не было видно, то они были гораздо менее церемонны, чем обыкновенно, в присутствии их мужей, отцов и братьев. Доступ женщинам на площадку, где пировали мужчины, как и мальчикам до операции «мулум», после которой они считаются уже мужчинами, строго воспрещен.

Я вернулся на площадку, где готовился наш обед. Несколько стариков принялись за приготовление кеу. Несколько раз в продолжение дня я замечал, что туземцы, обращаясь ко мне, называют меня Туй, а Туя – Маклай. На мое замечание, что я Маклай, а не Туй, один из туземцев объяснил мне, что я так заботился о Туе во время болезни, что я исцелил его и что поэтому Туй готов решительно все делать для меня; мы теперь такие друзья, что Туй называется Маклай, а Маклай – Туй.

Значит и здесь, на Новой Гвинее, существует обычай обмена именами, как и в Полинезии.

Жара, а особенно оглушительная музыка имели результатом сильнейшую головную боль, и я сообщил Тую, что отправляюсь домой. Как раз кушанье в моем горшке было готово, и меня не хотели отпустить, не дав мне его с собою. Его положили в корзину, обложенную внутри свежими листьями хлебного дерева. Моя порция была так велика, что тяжесть ее равнялась той, которую может нести рука человека. Я пожалел тех, кому предстояло набить свои желудки даже половиной того, что я отнес домой.

3 марта

Пришедший Туй, заметя около кухни пустую корзину, в которой вчера я принес свою порцию из Горенду, привязал ее к одной из ветвей дерева около хижины, сказав мне, чтобы, если кто-нибудь спросит, откуда это, я отвечал: «Буль (свинина) и аян от Туя в Горенду». Таким образом, я узнал значение корзин разной величины, висящих на деревьях в деревнях. Я не раз спрашивал, зачем они там висят, в ответ на что мне называли имя какой-нибудь деревни.

4 марта

Заперев при помощи палок, гвоздей и веревок обе двери моей хижины и укрепив перед каждой пальмовую ветвь, одним словом, заперев их совершенно à la papoua, т. е. так, как делают туземцы, я поднял около 12 часов ночи якорь и направился на Били-Били – островок, отстоящий отсюда миль на пятнадцать.

Я рассчитывал добраться туда при помощи берегового ветра и вернуться, пользуясь обыкновенно дующим днем норд-вестом, к вечеру сегодняшнего же дня. Береговой ветерок действительно потащил нас вперед, хотя и медленно; впрочем, спешить было некуда; перед нами была еще почти вся ночь.

К рассвету ветерок посвежел, и мы пошли скорее. Поднявшееся солнце осветило интересную для меня картину гор, которые на этом расстоянии кажутся очень высокими. Я старался рассмотреть конфигурацию хребтов и запомнить, в каких местах можно было с меньшими препятствиями проникнуть далее. За Мале, не доходя Богати, береговой хребет как бы расступается.

Солнце совсем поднялось, и ветер стал спадать; наступил, наконец, полный утренний штиль перед норд-вестом, который начинает задувать около 8–9, а иногда только в 10 часов утра. Пришлось грести, что было довольно утомительно после ночи, проведенной без сна.

Наконец, мы приблизились к юго-восточному берегу островка, состоявшего из поднятого кораллового рифа, о который бил прибой. Высыпавшие туземцы, узнав меня, весело бежали по берегу и показывали мне, что следует обогнуть остров. Вскоре открылась и деревня. На песчаный берег были вытащены большие пироги и так высоко, что, казалось, они стояли в самой деревне. Между ними возвышались высокие крыши хижин, за которыми, в свою очередь, высились ряды кокосовых пальм, светлая зелень которых ярко выдавалась на темно-зеленом фоне остального леса.

Когда мы подошли ближе к песчаному берегу, шлюпка моя была мигом подхвачена десятками рук и скоро вытащена на отлогий берег. Оставив Ульсона в шлюпке при вещах, я отправился в деревню, сопровождаемый почти всем мужским населением. Не видя женщин, желая также познакомиться с ними, а главное, желая избавить их от затруднения – прятаться при моем приближении, я настоял, чтобы они сами вышли получить подарки, которые я намеревался им дать.

Каин, одна из влиятельных личностей деревни, который уже не раз бывал в Гарагаси и знал диалект Бонгу, узнав от меня, что женщины Гумбу, Горенду, Бонгу и других деревень более от меня не прячутся, уговорил и жителей Били-Били согласиться на мое предложение. Тогда на зов мужчин из хижин вылезло несколько старух, почти совсем голых, некрасивых существ. Мне объяснили, что большинство женщин на плантациях, на материке, но что они скоро вернутся.

Раздав мужчинам табак, а женщинам тряпки и бусы, я пожелал посмотреть на их телумы. Меня повели к одной хижине, но в ней было так темно, что пришлось уговорить туземцев вынести телум из хижины. Это был первый телум, изображавший женскую фигуру. Нарисовав его, я направился в довольно обширную буамбрамру, стоявшую посередине деревни. Четыре угловых столба были вырезаны в виде телумов. Срисовав и их в мой альбом, я обошел всю деревню.