- Слава Сатане!!!

Деcмонд приблизился, потирая головкой члена о щеку Фентона и пачкая ее молофьей.

Фентон закрыл глаза и открыл рот.

* * *

Руби закричала, реально взволнованная, когда ее штык проколол живот нападающего. Женщина ахнула, уронила нож и перехватила штык обеими руками. Она не пыталась вытащить его, она просто сдерживала Руби, чтобы та не воткнула его глубже. И у нее получалось. Даже раненная, женщина была и сильнее, и моложе. Она также была быстрой. У Руби сбило дыхалку просто сдерживание безумной суки. Если бы у нее не было преимущества расстояния, она бы превратилась в воспоминание.

Она держалась крепко, пока женщина вращалась, таская штык и Руби с собой. Женщина стиснула зубы из-за прилившей крови, а ее глаза стали жесткими и черными. В них Руби не видела ничего человечного, только глубокий, наказывающий взгляд безумия. Это была не женщина. Это был зверь.

- Я убью тебя, пизда ты старая! – закричал зверь.

- Отправляйся в ад!

- Да, - вторил зверь, зло гримасничая. - И я возьму тебя с собой!

Они вращались и вращались, у Руби возникли воспоминания, как она вращалась на карусели давно забытым летом. Лошадки сверкали свежей краской, это был день открытия деревенской ярмарки. Рядом с ней был Фред – его тогда звали Фредди – молодой и симпатичный, волосы зализаны помадкой, глаза голубые, как у Фрэнка Синатры. Он купил ей сладкую вату. Выиграл для нее плюшевого медведя, когда ударил молотком по силомеру и зазвонил в колокольчик. В ту ночь она позволила ему поцеловать ее в щеку. Их первое настоящее свидание, июль 1948.

Головокружение стрясло воспоминания прочь, как сон, который украл будильник. Подсобка продуктового вернулась к ней со светом красного света, и Руби начало подташнивать, ее руки, пораженные артритом, крепко сжимали ее оружие - единственное, что обеспечивало ее жизнь. Все это время, женщина с ножом в боку гоготала, как Хэллоуинская ведьма. Может ей она и была.

Руби упустила хватку.

* * *

Боль содрогнула Еву в восторженном экстазе. Она обожала боль. Она наполняла ее светом падших. А эта боль была самой напряженной из тех, которые она испытывала. Пока она доставляла ей восторг, она также делала ее слабее. Она теряла кровь, поток истекал, вероятно, штык был единственным, что сдерживало ее внутренности вместе. Вкус меди рос в ее глотке, и она почти слышала шепчущие зубы Жнеца. Она его не боялась, как советовала старая песня. Она приветствовала его вечные объятия, ибо его царство было всего лишь преддверием Аида. Там она будет боготворить трон Cатаны, будет его кротким котенком и заслужит себе место среди множества невест Aда. Она была уверена наверняка, что эту златовласку она заберёт с собой.

Штык по прежнему был в ее животе, Ева подбежала к Руби, которая с трудом вставала на ноги.

- Ты упала, - cказала Ева. - И встать не можешь.

Ева повернула бедра таким образом, чтобы деревянная рукоятка штыка упиралась в лицо старухе. Руби разомкнула губы, Ева боролась с желанием поцеловать ее с языком. Она приказала себе попридержать свою похоть до тех пор, пока старая дама не станет мертвой дамой. Она снова повернула бедрами; деревянный штифт, торчащий из ее живота, дергался как какой-то причудливый провод, шлепая Руби по голове и плечам. Но Ева не могла уличить нормальный момент, чтобы нормально задеть старуху.

- Да, в пизду!

Она направилась к аппарату по производству льда, засунув конец штыка между металлическими ножками аппарата, и переломила его пополам. Лезвие осталось в ее нутре, но сейчас остаток оружия превратился в копье заточенного дерева.

Ева сорвалась аккурат, когда Руби встала на ноги;  копье задрано над ее головой, готовое пырнуть старую суку в спину. Руби повернула голову и увидела, как заточенный конец направляется на нее, ее глаза расширились. Несмотря на преклонный возраст женщины, к встрече к создателем она была абсолютно не готова. Это было по-настоящему грустно. Жалко.

Ева ударила снизу.

Копье прошло половину выпада, прежде чем Ева выпустила его из рук, и боль пронзила ее нижнюю часть спины. Она почувствовала, как что-то острое разводит ее мышцы, что твердое ударилось о ее позвоночник. Она ахнула. Слезы заполнили ее глаза. Она потянулась за спину одной рукой, почувствовав, что в ее спине застрял тесак, прямо там, где была ее татуировка. Она попробовала сделать шаг, но ее ноги ее предали. Она рухнула на колени, бетонный пол был беспощаден к ним. Из-за ее спины вышел испанец, его халат туго перетягивал его плечо. Халат был полностью пропитан красным, но мужчина по прежнему стоял на нога.

Ева обернулась к нему на коленях. Она ласково приложила руки к его бедрам, как будто планировала вот-вот у него отсосать. Но она хотела отсосать нечто другое. Если она собиралась умереть, она хотела уйти с чем-то, что она любила. Хвост халата свисал с его плеча, до его лодыжек. Она засунула его в рот, слизывая кровь, которой пропитался материал.

- Dios mío[36], – потряс головой мужчина.

Он оттолкнул ее вниз, и она упала на спину, прямо на тесак, всем своим весом. Лезвие вонзилось в ее хребет, разрывая его по лопаткам, парализуя ее. Она закрыла глаза, а когда вновь открыла, мясник и старая курица стояли над ней.

- Знаешь, что? – Руби смотрела на нее с ненавистью. – Ты безумнее, чем фруктовый пирог.

Ева попробовала схватить их в последний раз, получить еще один кусок плоти, но Руби поставила ногу на штык в животе Евы и нажала на него, высвобождая ее внутренности. Ева чувствовала, как они сочатся из нее, подобно какому-то лавкрафтианскому ребенку: внутренности, разворачивающиеся щупальца, зловоние ее выпотрошенных внутренностей, похожее на само дыхание Иба'сокуга[37], когда он пожирал мир. Медный привкус в горле превратился в волну вкуса, соленый рассол ее собственной крови полностью заполнил рот. Она стала захлёбываться собственной кровью, и прямо перед тем, как испустить финальную предсмертную судорогу, ее сотрясло от последнего оргазма.

* * *

- Ты в порядке?

Антонио держал Руби за плечо, более обеспокоенный ее состоянием, чем своим, несмотря на очень серьезные раны. Он повторял себе, что бывало и хуже, понимая, что это ложь. Ложь, в которую он отчаянно пытался поверить. Он думал о Нэлли и детях. Он думал о маме и о том, что ни одна мать не должна хоронить своих собственных детей.

Антонио перекрестился, гадая, правильно ли он это сделал.