Вскоре, подобно миссис Келлер и перчатке, растворился и Стефан Петерсон — он сгинул навсегда, когда я распрямился, изменил выражение лица, снял и сложил одежду. Его не стало, и у меня будто гора упала с плеч. И все же я был не вполне удовлетворен, потому что многое в этой женщине по-прежнему меня интриговало. Когда что-то завладевало моим умом, я нередко сутками обходился без сна, вновь и вновь обдумывая то, чем располагал, и рассматривая это под всевозможными углами. И теперь, когда в моих мыслях витала миссис Келлер, я понял, что на какой-то срок лишусь всякого отдыха.

Той ночью я в своем просторном синем халате ходил и собирал подушки с кровати, кушетки и кресел. В гостиной я соорудил подобие восточного дивана, на которой и устроился с запасом сигарет, коробкой спичек и фотографией женщины. В подрагивающем свете лампы я увидел ее; она шла сквозь пелену синего дыма, вытянув ко мне руки и глядя мне в глаза, а я сидел, не шевелясь, в моих губах дымилась сигарета, и свет падал на ее нежные черты. Ее появление как будто прогнало все осаждавшие меня заботы; она пришла, дотронулась до меня, и в ее присутствии я легко и спокойно уснул. Через некоторое время я проснулся и увидел, что комната освещена весенним солнцем. Все сигареты были выкурены, и под потолком все еще висела табачная дымка — но от женщины не осталось никакого следа, только это далекое, печальное лицо, заточенное под стеклом.

Настало утро.

В его ручке вышли почти все чернила. Чистая бумага закончилась, и стол был устлан плодами Холмсова лихорадочного ночного труда. Но это было не бездумное черкание записок, его руку до самого рассвета гнало вперед куда более определенное намерение — завершить рассказ о женщине, которую он видел один-единственный раз несколько десятков лет назад и которая по какой-то неясной причине внедрилась этой ночью в его мысли и явилась к нему ярким, четким видением, когда он отдыхал за столом, прижав большие пальцы к глазам.

— Вы ведь не забыли меня? — спросила давно умершая миссис Келлер.

— Нет, — шепнул он.

— И я не забыла вас.

— Неужели? — спросил он, поднимая голову. — Разве это возможно?

Как и юный Роджер, она гуляла с ним среди цветов, по гравийным дорожкам, говоря при этом очень немного (ее внимание перескакивало с одного занятного предмета на другой, из тех, что попадались по пути), ее присутствие в его жизни, как и присутствие в ней мальчика, было мимолетно, и после расставания с обоими он оказался совершенно опустошен и пребывал в тихом отчаянии. Разумеется, она ничего не знала о том, кто он такой на самом деле, не подозревала, что он известный сыщик и тайком следит за нею; она знала его как скромного собирателя книг, застенчивого человека, одинаково любившего растительный мир и русскую литературу, — незнакомца, однажды встреченного в парке, но оказавшегося доброй душой, — он неуверенно подошел к ней, когда она сидела на скамейке, и вежливо поинтересовался, что она читает:

— Извините меня, я заметил случайно, это у вас «Осенние вечерни» Меньшова?

— Да, — сухо ответила она.

— Отлично написано, вы согласны? — продолжал он с восторгом, как будто пряча неловкость, которую ощущал. — Не без недостатков, но ведь в переводе ошибки неизбежны и, как мне кажется, простительны.

— Я не видела ни одной. Вообще-то я только начала…

— Все равно наверняка видели, — сказал он. — Может быть, просто не обратили внимания, их легко пропустить.

Она тревожно посмотрела на него, когда он сел рядом. У нее были очень густые, почти кустистые брови, и они придавали ее голубым глазам жесткость. Она казалась недовольной: было ли тут дело в его присутствии или в обычной осмотрительной сдержанности осторожной, замкнутой женщины?

— Вы позволите?.. — спросил он, кивая на книгу в ее руках. Промелькнул миг молчания, она протянула ему ее, и он, заложив страницу указательным пальцем, перелистал книгу назад и сказал: — Вот, например, смотрите, в самом начале гимназисты без рубашек, потому что у Меньшова сказано: «Человек внушительной наружности выстроил голых по пояс мальчиков в ряд, и Владимир, чувствуя себя обнаженным, как и Андрей с Сергеем, вытянул длинные руки по швам». А потом через страницу он пишет: «Услышав, что перед ними генерал, Владимир незаметно застегнул за спиной манжеты и расправил узкие плечи». У Меньшова можно найти много подобного — по крайней мере, в переводах его книг.

Но, дописывая рассказ о ней, Холмс не вспомнил в точности разговора, который споспешествовал их знакомству, отметив лишь, что спросил о книге и был поражен ее задержавшимся на нем взглядом (странное, неправильное обаяние ее лица — приподнятая бровь, натянутая полуулыбка, которые он уже видел на фотографии, — выдавало натуру апатического типа). Нечто не от мира сего было в ее голубых глазах, бледной коже, в том, как она держалась, — в неспешных, плавающих движениях, в том, как она, наподобие привидения, почти парила над дорожками сада. Некая бесцельность, невесомость, непознаваемость — какая-то безропотная покорность судьбе.

Отложив ручку, Холмс возвратился в болезненно ясную действительность своего кабинета. С самого рассвета он пренебрегал телесными нуждами, но теперь он покинет мансарду (какой бы ужас ни вызывала в нем эта мысль) и опорожнит мочевой пузырь, и выпьет воды, и, перед тем как поесть, обследует при свете дня пасеку. Он бережно сгреб страницы, разобрал их, сложил в стопку. Потягиваясь, зевнул. Его одежда тяжко пахла въевшимся в нее сигарным дымом, и оттого что он всю ночь работал, ссутулившись над столом, кружилась голова. Взявшись за трости, он оторвался от стула и постепенно встал. Поворотившись, он начал медленно продвигаться к двери, не слыша щелканья и тихого похрустывания приведенных в движение суставов.

Образы Роджера и миссис Келлер перемешались в его сознании, Холмс покинул свой задымленный рабочий угол и машинально поискал поднос с ужином, который обычно оставлял ему в коридоре мальчик, хотя, еще не отворив двери, знал, что его там не будет. Он зашагал по коридору — тем горестным путем, который вчера привел его в кабинет. Но вчерашний ступор прошел; кошмарное черное облако, лишившее его способности чувствовать и обратившее приятный день в самую черную из ночей, развеялось, и Холмс был готов выполнить свою задачу: спуститься вниз, где никого, кроме него, нет, облачиться в специальную одежду, неторопливо пройти через сад — а оттуда он войдет на пасеку, как призрак под своей сеткой, в белом наряде.

Но Холмс долго стоял у лестницы и по привычке ждал, чтобы Роджер помог ему сойти. Его усталые глаза закрылись, и мальчик взбежал к нему по лестнице. Затем мальчик появлялся и в других местах, там, где прежде видел его Холмс: погружал свое худенькое тело в купальню, и его грудь покрывалась гусиной кожей от холодной воды; бежал по высокой траве, держа перед собою сачок, в хлопковой рубашке навыпуск с закатанными рукавами; вешал в пчельнике кормушку с пыльцой, выбрав для насекомых, которых так полюбил, место посолнечнее. Интересно, что все эти летучие видения, связанные с мальчиком, относились к весне или лету. Но Холмс ощутил зимнюю стужу, вдруг вообразив мальчика в могиле, схороненным под холодной землей.