– А чтоб быстрее и крепче взросло то древо, братья, непременно наша волховская подмога должна быть, – молвил рассудительно ободритский волхв. – Потому подамся и я, коль на то будет воля княжеская, на Дунай Синий, на родину предков моих, откуда ушли они к морю Варяжскому.

– Доброе, брат, замыслил дело, – одобрительно кивнул Великий Могун.

Скоро ту весть разнесли по Руси княжьи тиуны да молва людская. И к Купалиным дням собрался первый обоз, готовый выйти вместе с княжеской дружиной. В обозе том были в основном мастеровые да лодейные люди, потому как огнищане могли двинуться в путь лишь после Великих Овсеней, когда будет собран урожай.

Накануне Купалиных дней, отринув повседневные дела, приехал Святослав в Берестянскую пущу. Оставив поодаль двух своих верных охоронцев и коня, пошёл неспешным шагом по тропке, знакомой каждым торчащим корневищем, деревом, заставляющим низко нагибаться, небольшим овражком, по дну которого вьётся кабанья тропа.

Всякий раз, возвращаясь в Киев, спешил он побывать на заимке кудесника. Сюда, милой сердцу Овсене, нёс он свои победы и печали, ей, любимой, рассказывал обо всём, даже о том, о чём не рассказал бы никому и никогда. Только здесь, у неприметной могилки, он говорил с любимой, с сыном и кудесником Избором, образ которого всякий раз почти явственно возникал перед внутренним взором, как только Святослав ступал на тайную тропку, ведущую к заимке. Всякий раз старый кудесник шёл чуть впереди, иногда молча, а иногда с добрым душевным словом.

С той поры, как сгинул неведомо где Избор, Берестянская пуща стала быстро поглощать жилище и постройки с загонами для коз и домашней птицы. «Вот ведь как крепко лес да кудесник понимали друг друга», – думал князь, отмечая, как заботливо укрывает молодая поросль прежние владения волхва. Будто сам Избор неспешно, по-хозяйски, переносил свою заимку из мира явского на Тот Свет.

Князь увидел, что сдержал своё слово старый огнищанин: погребальный холмик Овсены с Мечиславом ухожен, заботливо подсыпан после весенних дождей, выровнен и усажен цветами полевыми, теми самыми, что так любила Овсенушка. Святослав присел на колоду у могилки. С тех пор, как снял с него волховское чутьё Великий Могун, не может он более зреть своих любимых жену и сына, не может говорить с ними. Не текут при этом уже из пустых от горя очей скупые слёзы, да и сама душа, будто в кольчуге прочной заключена, не подступает комом к горлу и не рвёт на части несчастное сердце. Но всё одно влечёт его сюда, и, коли выходит оказия, сидит здесь подолгу, размышляя. «Может, и хорошо, что нет могилы Избора, как нет и могилы Велесдара, – думал князь. – Кажется, что они просто ушли куда-то далеко и однажды могут вернуться…»

Сзади послышалось движение и приглушённый разговор. Оглянувшись, князь увидел старого Лемеша, а с ним статную женщину с поседевшими волосами. Святослав поднялся навстречу и махнул охоронцам, чтоб не задерживали огнищан. Когда те подошли и поздоровались, Святослав перехватил взгляд незнакомой женщины и даже немного растерялся, что с ним бывало редко. На него обычно глядели как на князя, воинского начальника, соратника по оружию, женщины ещё бросали взгляды, как на сильного мужа. Кто-то заискивающе, кто-то враждебно, кто-то с опаской или открытым страхом, но вот так, как эта незнакомая женщина, на него глядела только мать, да и то в далёком детстве, когда ещё меж ними не выросла стена непонимания. Звенислав, уловив возникшую заминку, кашлянул и строго глянул на жену, та встрепенулась, опустила очи и принялась что-то доставать из принесённой корзинки.

– Дякую вам за заботу о погребалище, – произнёс Святослав негромко, глядя, как привычно ловко извлекает огнищанка из принесённой корзины хлеб, мёд и творог, раскладывает снедь в глиняную посуду, как застилает вышитым рушником широкий дубовый пень и ставит на него миски. Отломив краюшку хлеба, огнищанка протянула её Святославу вместе с глиняной кружкой, куда налила немного медовой сурьи. Пододвинула ближе творог.

Святослав несколько удивился:

– Нынче ведь не Красная гора, отчего поминальная страва?

– Да она каждый праздник сюда ходит, – кивнул на жену Звенислав. И вздохнул: – Наших-то сыновей могилы неведомы, вот мы сюда, к твоей, и ходим, в Ирии они ведь все вместе пребывают…

– Завтра Купальские святки, вкуси, сыне, трапезу поминальную, – молвила Живена так, будто не князь Руси был перед нею, а её Младобор.

И Святослав послушно выполнил всё, что повелела женщина. Неспешно, в молчании, помянули погибших. Потом ещё постояли над могильным холмиком, и старый огнищанин тихо молвил:

– Пусть пребудут наши усопшие в памяти вечной, пока мы помним о них, они с нами…

Живена смахнула набежавшую слезу, а потом принялась складывать в корзинку посуду.

Когда уходили с погребалища, Святослав напомнил огнищанину о переселении в Болгарию.

– Хочу, чтоб такие люди, как вы, рядом со мной на Дунае обустраивались. Первый обоз переселенцев сразу после Купалиных святок в путь отправляется. Что скажешь, Звенислав?

– Да он всегда готов, – ответила вместо замешкавшегося на миг мужа Живена, – он же каждую осень и весну, будто птица перелётная, от насиженного места оторваться норовит, такой уж от рождения.

– Я старый воин, княже, хоть сейчас в путь, вот что она скажет, – кивнул Звенислав на Живену, – да Младобор с Беляной, поженились они таки, – сообщил он князю потеплевшим голосом.

– Нашёл у кого спрашивать, – хмыкнула огнищанка, – сын твоей же породы, полетит хоть на край света в любое мгновение вместе с детьми малыми, ему только скажи.

– А что ты сама, хозяйка, решила? – спросил Святослав, когда они остановились около охоронцев и те передали князю повод его коня.

– А что решать, сынок, счастье-то не в пустом дому, и не в богатстве, а в семье крепкой, в детях сильных да внуках ласковых. Тяжко мне тут, все Вышеслава с Овсениславом в смертный час их вижу, хоть и далеко от дома они головы сложили… – Она немного помолчала, подняла на князя печальные глаза и молвила: – Согласна я ехать, может, боль там моя уменьшится, да и как я без внучков, без радости воплотившейся… У Младоборушки с Белянушкой недавно второй сынок родился, Овсениславка, а первому, Вышеславке, весной уж годок исполнился… Коль просишь нас в Дунайской земле корень пустить, значит, так тому и быть…

– Добре, мать, – довольный ответом, кивнул Святослав, – коль такие люди, как вы, подле меня в дальнем краю будут, – снова повторил он.

Возвращаясь в Киев, Святослав всё думал о семье Лемешей, вспоминал взгляд Живены. Давно так на него никто не глядел, будто на родного смотрела огнищанка, да и называла «сынок», мягко так, ласково. Чудно, но крепкая память князя подсказывала, что видел он уже когда-то эти очи, помнит взгляд сей и голос, но когда и где это было, никак не мог вспомнить. «Да что тут думать, – решил он, – матери – они завсегда матери, я же ровесник её младшему, не князем же ей меня величать, мать она по божескому замыслу, а выше того, как говаривал отец Велесдар, нет предназначенья». Святославу было приятно, что он на прощание назвал Живену не по имени, а этим высоким званием «мать». Оттого внутри стало тепло и спокойно.