Отпраздновав Купалу, Святослав, собрав темников, велел готовить дружину к выступлению на Переяславец.

В Ратном Стане окликнул князя подъехавший Фарлаф, начальник теремной охороны. Он примчался в Стан сообщить, что мать Ольга занемогла.

– Вчера в полдень виделись мы, так здрава была, – молвил князь, кинув на варяга быстрый пронзительный взгляд.

– Вечером поздно спать ушла, а нынче говорит, что худо ей, и хочет тебя, княже, видеть.

Святослав сел на коня. В это время подошёл Варяжко, которого князь вызвал к себе накануне. Святослав молча махнул ему, приглашая с собой. Они поехали к гриднице. Варяжко по дороге доложил, что Блуд после того, как был наказан, стал тихим и задумчивым, людей сторонится, ни с кем подозрительным не встречается.

Подъехав к терему, князь спешился и поторопился в светлицу.

Ольга лежала, несмотря на жару, вся укутанная в меха. Горничная девушка, неотлучно находившаяся подле, склонилась в глубоком поклоне и обратилась к Ольге:

– Пресветлый князь пожаловал!

– Иди, Настасья, – отпустила Ольга горничную и повернулась к сыну: – Садись, сынок, в ногах правды нет.

Святослав опустился на лаву.

– Как ты, мамо? Фарлаф рёк, захворала?

– Неможется мне, – отвечала Ольга, тяжко дыша. – И сон нынче плохой видела…

Помолчали.

– Я хочу вернуться в Переяславец, на Дунай, – молвил князь.

– Отчего ж непременно на Дунай, там ведь земля Болгарская, отчего в Киеве тебе не сидится? – с заметной досадой спросила Ольга.

– Мне надо быть там, мамо, – вздохнул Святослав, а про себя помыслил: «Как тебе объяснить, что не Болгария мне нужна, а ту опасность упредить надобно, которая от любой тебе Цареградщины змеёй коварной на Русь ползёт! Как рассказать тебе, родная, что чёрные служители немецкие да византийские, вкруг тебя вертящиеся, опаснее гоплитов железных! Что поведать, ежели спросят в Ирии отец мой Ингард, и дед Ольг, и волхвы Велесдар с Избором, и другие предки славные, всё ли я сделал, чтоб защитить Русь от угрозы страшной, что им ответствовать? Вернул ли я земли Русколани Великой их потомкам? Пошёл ли Тропой Трояновой за валы Дунайские, где предки наши борусы супротив римлян насмерть стояли? Как мне о том сказать, коли разумом твоим попины вражеские завладели?» – ещё раз тяжко вздохнул князь и молвил матери: – На Дунае торжища великие раскинулись, туда всякие товары идут из Колхиды, Киева, с земель бывшей Хазарщины, от койсогов с ясами. И фряги ко мне приходят, и варяги, и армяне. Там – середина земли моей, куда все блага стекаются: от греков – паволоки, золото, вино, разные овощи, от чехов и угров – серебро и кони, а из Руси – меха, воск, мёд и челядь. Там я полновластный князь, а здесь – только сын твой… Не любо мне жить в Киеве.

– Побудь со мной, – взмолилась Ольга, высвободила из мехов руки и сжала грубые пальцы сына в своих мягких ладонях. – За весь век я только и видала тебя, пока ты в детской сорочке бегал, а как сел на коня, так и сгинул с глаз!

– Не могу, мамо, Зворыка один на Дунае остался с силами малыми, – промолвил Святослав, не переставая хмуриться. А про себя отметил, что руки матери совсем не горячие, жара у неё нет. Знать, не хворь в постель уложила, а желание задержать его отъезд. С чего бы это? Мать давно не говорила с ним таким просительным тоном. Эх, кабы не вилось подле неё вороньё черноризное, так признался бы ей Святослав, что не паволоки, золото, вино да прочие богатства, текущие через земли болгарские, заставляют его торопиться с походом, а желание поскорее укрепиться на земле древней Русколани Дунайской. Чтоб, как прежде, стала она твердыней надёжной на пути врагов разных, а особенно на пути проникновения на Русь-матушку заразы византийской, что страшнее любых воинских тем, потому как невидима она, та опасность, и меч супротив неё бессилен, как вилы супротив воды. Но не мог того матери сказать Святослав и лишь хмурил чело да время от времени нетерпеливо вздыхал.

А Ольга с тоской глядела на сына. Стать и плечи так же могучи, но не исходит от них прежней радостной силы. Очи холодные, голос ровный, бесстрастный, будто не его вовсе. «Что с тобой, сынок? Что творится в твоей душе, расскажи мне, родной, как бывало в детстве!» – хотелось сказать Ольге. Но она промолчала, поскольку наперёд знала, что ничего не скажет ей гордый сын. Та трещина, что давно пролегла между ними, после смерти тайной жены Святослава превратилась в неодолимую пропасть. Сын вовсе перестал глядеть на женщин, казалось, его душу навсегда покинула любовь и нежность. Он больше не целовал руки матери, не обнимал, не говорил утешающих речей. Да и ей трудно было сказать ему обычное ласковое слово. Ноющая боль сжала сердце, Ольге стало в самом деле труднее дышать, и вместо слов любви из души выплеснулись слова обиды:

– Что ж ты, не видишь… кончина моя близка, а ты бежишь от меня, как… – Она запнулась, ком в горле перекрыл ход словам, а из очей на расшитую подушку скатилась горькая слеза. – Уж погоди, недолго осталось!.. – Беззвучные слёзы закапали чаще. – Похоронишь меня, тогда иди куда хочешь…

– Ладно, мамо, я останусь, – всё тем же чужим голосом промолвил Святослав. Осторожно, но решительно высвободил пальцы из рук матери, встал и вышел из светлицы.

Ольга от обиды на сына, на себя и весь свет безутешно разрыдалась. «Как же так, – вопрошала саму себя, – он же у меня один, отчего такой холод? Почему на всю мою заботу никакой благодарности, он ведь так любил меня в детстве, до пяти лет иначе как „мамочкой“ не называл, а теперь – совсем чужой…»

Прошло несколько дней. Святослав был как на иголках. И не только стремление помочь Зворыке было причиной нетерпения князя. Он привык действовать стремительно, наносить удар в нужном месте, а если упустить этот час, то там, где можно было справиться с ворогом одной тьмою, позже не добиться победы и десятью. Да и сроки похода узкие, конницей-то ещё ничего, а не успеют выйти лодьи от Купалина до Перунова дня, жди потом целый год. Видя, что состояние матери не вызывает опасений, он велел выступать в поход.

Отец Алексис ещё находился в своей уютной большой постели, прикрытой полушатром из синего шёлка, когда за дверью послышались голоса и, оттолкнув упрямого слугу, который не осмеливался потревожить сон преподобного, в светлицу почти вбежал взволнованный монах Димитрос, который заменил погибшего в лесу от волков Софрония. Вместо приветствия телохранитель выдохнул краткое:

– Он выступил!

Сон мигом покинул расслабленное тело священника. Словно подброшенный невидимой катапультой, он с неимоверной скоростью вскочил на ноги. Предупредительный слуга тут же набросил на плечи преподобного мягкий бархатный халат.

– Когда?

– Сегодня перед рассветом…

Алексис забегал по комнате, что делал только в моменты крайнего душевного волнения. Потом шикнул на слугу, и тот испуганным ужом проскользнул в приоткрытую тяжёлую дверь, плотно притворив её за собою.

– Если войско не остановить, то всё, чего достигло посольство епископа Евхаитского в Болгарии, может потерять смысл, – вслух рассуждал Алексис, продолжая нервно расхаживать по своей спальне. – А железная армада Русского Барса появится у самых границ империи… Да он в любой момент расправится с ней, как ястреб с курицей!..