«Скорей бы увидеть Юру, и пусть хоть потоп после этого. Все так ничтожно по сравнению с вечностью! Все… Только единение душ и любовь в них. Скорей бы прижаться к нему. Услышать его смех, увидеть его глаза.

Стучат на стыках вагонные колеса. Петька тоже хочет скорее к отцу и в ожидании встречи с ним как-то притих и не шалит.

О чем я? А. О любви, о вечности… Болит голова. Начинается приступ этой боли, и пальцы белеют в суставах. Я, как узник, брошенный в ее жуткие казематы. Она неусыпно сторожит меня, не отходя ни на минуту от дверей. Она подглядывает за мной в глазок, не давая забыться. У нее глумливая рожа и глаза, как плевки.»

Москва. Встрепанная, издерганная. Сутолочные переходы метро. И цветочницы. Их тут великое множество. Они стоят вдоль стен. И море цветов.

«Пролететь бы в танце этот бесконечный туннель. И на шпагат. И сальто. Люди уже жмутся к стенам, освобождая мне проход. В моих руках корзина с цветами. Я — Элиза Дулитлл из «Пигмалиона». Я — простая, грубоватая цветочница, дитя улиц. Не подкидыш знатных кровей, а вся тут, безродная, какая есть. Это потом меня пообчистят, а сейчас… В моем взгляде ничего, кроме желания всучить кому-нибудь свои цветы.

— Купите цветы, и я буду сыта.

Как просто, вроде бы…»

Девушки-цветочницы курят, хрипло перекликаются, переминаясь с ноги на ногу. Обветренные, бесчувственные от однообразной усталости лица…

— Господи, Юрка! Мы вместе, — ее глаза смотрят с грустью маленького ручного зверька.

— Ты что? Я ждал тебя. Я всегда жду тебя…

И тревожно сжалось сердце.

— А почему ты прислал мне письмо, написанное давно?

— Потому что оно в силе остается всегда. Я буду любить тебя всегда. Ничего не изменится…

VI

Как на рану соль,

Мой висок свербит.

Ходит чья-то боль

И в окно стучит…

Четыре дня в Репино. Предновогодний воздух и снежное небо.

— Нам хорошо, да?

— Да.

— Новый год мы будем встречать одни, своей семьей.

— А я наделаю всяких салатов…

И вдруг приступ страшной головной боли.

Звонок из Уфы с новогодними поздравлениями. К телефону Эльмира подойти уже не смогла…

Веснушчатая медсестра осторожно открыла дверь в палату. На стуле возле прооперированной сидел, сгорбившись, ее муж. Он поднял на вошедшую красные от бессонниц глаза, встал и вышел из палаты.

Больная разомкнула веки. Она устремила глаза на медсестру, и они расширились, потемнели.

— Я тебя знаю. У тебя рыжие-рыжие волосы под белым колпаком.

— Да.

— Меня прооперировали сегодня?

— Да, сегодня.

— Сегодня… Сегодня 17 января?

— Да.

— В этот день много лет назад умер мой отец. Ты разве не знала?

— Нет, я ничего о тебе не знаю. Я знаю только твое имя — Эльмира.

— Или можно звать просто Элей. Ты все про меня узнаешь, это так просто.

Смотри в мои глаза, я хочу еще говорить с тобой…

И зрачок уплыл под веко. Вошел муж:

— Она не открывала глаз? Почему она все время спит? Веснушчатая опустила лицо и ничего не ответила. Она проверила капельницу и вышла.

— Я слышала ее голос. Она говорила со мной. Но ведь она еще не может говорить?

… «Пастух «Рыжий Карлик» ждет меня на холме под большими дубами. К нему подошел кривой мельник. Они машут мне руками. Я иду к ним, проваливаясь по колено в голубой, светящийся снег.

Впереди деревня «Назарет», где уничтожили всех младенцев. Я тороплюсь, а снег глубокий. За плечами у меня мешок. «Рыжий Карлик», прокладывает путь, постоянно оглядываясь на меня. Мельник остается на холме…

Я бродячая актриса. В саду под фруктовыми уснувшими деревьями я покажу жителям этой деревни чудесную сказку. У меня много забавных кукол и еще мои руки. Я умею голосом передавать смех этих кукол и их плач.

Женщины и мужчины. Спешите на мой спектакль! Я пришла к вам отвлечь вас от вашего горя. Ручаюсь — вы забудетесь от него.

Вы пойдете домой с моего представления умиротворенные и светлые. Потом нарожаете хороших здоровых детей, и ваша деревня вновь наполнится детским веселым гомоном.

И все это сделают для вас мои руки. Вот эти руки… Но я их не в силах поднять. Они тяжестью камней тянут меня вниз, и я падаю, падаю…»

«Что со мной делали? А? Оперировали? В голове сквозная пустота, как в отремонтированной квартире, из которой вынесли мебель. Что они там нашли в этой моей голове? Мой мозг… Ядро грецкого ореха. Жутко, когда обнаруживается интимная жизнь твоего организма. Мерзким и склизким движеньем слепых червей, потревоженных из черной земли совком лопаты.

Вот так живешь, живешь себе мотыльком, припеваючи, и никогда не задумываешься о внутренней жизни в твоем теле! А оно, бедолага, трудится и день и ночь спрятанным машинным отделением корабля. И вдруг — сбой! Немыслимо, не поддается умообозрению. А врачи… Как они могут постоянно находиться в этом психологическом поле?»

— Эльмирочка, теперь мы с тобой будем учиться ходить и говорить.

Эля смотрит из-под повязки на мать.

«Я ничего не хочу — ни ходить, ни говорить. Мне трудно, оставьте все так, как есть. Неужели вы и вправду думаете, что я ничего не понимаю? Я знаю все. Напрасны ваши усилия скрыть от меня самое главное — то, к чему уже готовится моя душа.

Ваши глаза… В них можно прочесть это. И мне жаль вас, потому что я люблю вас. Хорошо, я согласна играть с вами в эту игру. Я принимаю любые ваши условия. Будто ничего не знаю и верю вам. Это моя последняя игра.

Мама, ты говоришь, что я буду опять учиться ходить и говорить? К чему? Не трогайте меня и оставьте в покое. А… Я забыла правила игры. Ладно, буду, так и быть, учиться ходить и говорить, чтоб дать вам надежду. Я так хочу ее прочесть в ваших глазах!

Учиться двигаться… Пал Романыч! Дорогой! Я поняла, как надо двигаться в роли Ариэля! И, вообще, это будет грандиозный спектакль! И буря будет — я вам обещаю… Теперь я свободна и могу все! Скоро смогу…

Боже мой, как я хочу опять придти к вам домой и просто посидеть, и