Она была дочерью людей, с которыми Лашом был близко знаком в молодости, и потому он невольно смотрел на Мари-Анж как на ребенка. Не хватало еще, чтобы он начал руководить ее чтением! Он никогда не рассказывал в присутствии девушки непристойных анекдотов. Она сказала ему, что ни в кого еще не была влюблена, и он убедил себя в том, будто Мари-Анж – девственница, тем более что ему хотелось так думать. Она, видимо, нуждалась только в его дружбе, и он чувствовал себя обязанным оправдать ее доверие.

«Я взялся за дело не с той стороны, – упрекал он себя. – Вильнер, например, особенно в моем возрасте, не стал бы поступать так, как я. В конце концов, все юные девушки устроены на один лад…» И Симон всячески старался «образумиться».

«Ведь в двадцать три года я уже воевал, уже давно перестал быть мальчиком. Мари-Анж тоже двадцать три, и она – манекенщица, а не гимназистка. В той среде, где она вращается, да еще занимаясь таким ремеслом… Ну и что же? Тем более достойно изумления и восхищения то, что она сохранила невинность. Это результат воспитания, недаром она из хорошей семьи…»

А между тем Мари-Анж находила все большее удовольствие в обществе Симона. Благодаря ему она не чувствовала себя такой одинокой в конце летнего сезона в Париже. Девушку поражало и радовало, что такой известный человек, как Симон, уделяет ей столько времени и тоже с нескрываемым удовольствием встречается с нею. Она мало говорила, но умела слушать, что было для Симона поистине неоценимым качеством, ибо люди, которым по роду деятельности приходится много говорить, не способны молчать даже в частной жизни.

Шалон-сюр-Сон, Экс-ан-Прованс, Сан-Ремо… Баржи, которые ревели по утрам, требуя, чтобы им открыли шлюзы, розовая церковь в Турню, набережные Лиона, прославленные рестораны в долине Роны, пыльный Прованс, где воздух был полон стрекоз, платаны аллеи Мирабо, нагретые солнцем сосновые рощи Вара, пахнущие смолой, красные скалы побережья и синее море, казалось дремавшее у песчаного пляжа, пальмы Английского бульвара в Ницце, фасад дворца в вычурном стиле Наполеона III в Монте-Карло видели в начале той осени, как по классической дороге иллюзий катил весьма странный экипаж.

В это время года самые различные пары – пары разочарованные, пары пресыщенные, пары восторженные, пары, полные отчаяния из-за предстоящей разлуки, – двигались навстречу зиме, городским заботам и скучным обедам.

Машина лорда Пимроуза скользила в противоположном направлении – к Италии. То был старый «роллс-ройс», черный и бесшумный, с высоким верхом и с превосходным, хотя уже изрядно потрудившимся мотором. За рулем сидел Робер, молодой шофер с золотой цепочкой на запястье, одетый в светлую ливрею, так искусно сшитую, что, когда он снимал свою плоскую фуражку, можно было подумать, будто на нем дорожный костюм.

Рядом с ним, на переднем сиденье, засунув руки в манжеты, восседал Гульемо – в котелке, черном пиджаке и в сорочке с крахмальным воротничком он походил на священника, выехавшего за пределы своей епархии; Гульемо, не переставая, комментировал окружающий пейзаж.

А позади, отделенные стеклом, в просторной кабине, обитой бежевым сукном, в окружении многочисленных несессеров, футляров, флаконов, обшитых тесьмой подлокотников, шелковых занавесок, выключателей и ремней, за которые можно было держаться, помещались лорд Пимроуз и Жан-Ноэль.

Уже к середине первого дня путешествия Пимроуз умудрился превратить комфортабельную машину в каморку, где царил живописный беспорядок. Повсюду лежали подушечки, стопки дорожных карт, отыскать среди которых нужную было просто невозможно, книги, пачки почтовой бумаги, альбомы и путеводители.

– Принято потешаться над путеводителями, но, по-моему, это нелепый снобизм, – заявил лорд. – Под тем предлогом, что полвека назад старые англичанки выглядели смешными со своими «Бедекерами»[44]в руках, в настоящее время люди, прогуливаясь среди самых прекрасных памятников, даже не знают, где находятся. «Синие путеводители», например, просто чудесны, но, разумеется, их надо читать заблаговременно.

Ему зачем-то понадобился маленький серебряный пробочник, лежавший в шкатулке для драгоценностей. Разыскивая его, он уронил одну из жемчужных запонок и раздавил подошвой ее оправу. Старый англичанин захватил с собой бесполезные в эту пору года плед и меховую полость, на каждой остановке их приходилось вытряхивать, так как в них набивалось очень много пыли. Трудно было понять, каким образом багажник и сетки, устроенные над сиденьем, вмещали столько поклажи.

Когда Пимроуз замечал на откосе дороги красивые полевые цветы, он приказывал остановить машину, хватал Жан-Ноэля за руку, мелкими шажками семенил метров пятьдесят назад, восклицая: «Oh! lovely! Too lovely for words!»[45], потом он кричал Гульемо, чтобы тот принес ему перочинный нож с перламутровой ручкой, и возвращался в свой ковчег на колесах с охапкой шиповника или веткой рябины; цветочная пыльца пачкала обивку сиденья, а ягоды трещали под подошвами, как злополучная жемчужная запонка. Однажды Пимроуз нашел цветок клевера с четырьмя листиками и протянул его дрожащей рукой Жан-Ноэлю, не будучи в силах выговорить ни слова от волнения. Лицо его слегка порозовело; и в течение двух часов он пребывал в состоянии какой-то детской восторженности.

Жители попадавшихся им на пути городков и деревень долго смотрели вслед необычному экипажу, который походил одновременно на санитарную машину и на старинный «романтический» дормез для свадебных путешествий; на переднем сиденье виднелись неподвижные фигуры двух слуг, а позади сидел старый вельможа, увозивший куда-то юного принца.

На каждой остановке повторялась одна и та же сцена. Гульемо отправлялся в гостиницу, чтобы узнать, готовы ли заранее заказанные комнаты, и возвращался в сопровождении целой когорты носильщиков и посыльных; Робер тем временем начинал выгружать багаж. Не меньше трех раз Пимроуз останавливался на крыльце гостиницы, возвращался к машине, спрашивал о забытой там карте или путеводителе, необходимых для следующего этапа путешествия, но их не могли отыскать – они неизменно оказывались где-нибудь под сиденьем.

– А как поступить с цветами, милорд? – спрашивал Гульемо.

Гульемо обожал произносить слово «милорд» в присутствии служащих гостиницы. Это сразу прибавляло веса всей компании.

Пимроуз, стоя на ступеньках, делал неопределенный и беспомощный жест.

– Все равно они завтра увянут, – произносил он.

Потом входил в холл, смешно вскинув голову и с любопытством оглядываясь по сторонам, бегло осматривал гравюры, висевшие на стенах, поднимался по лестнице или входил в лифт.

Комнаты Бэзила и Жан-Ноэля всегда были смежными, а иногда даже сообщались между собой; случалось, что у них бывала общая ванная комната, но они старались не встречаться в ней и неизменно предупреждали друг друга: «Here you are, dear; the bathroom is yours»[46]. И дверь захлопывалась.