– А тут можно жить, – сказал Трофим, когда снова спустился в блиндаж и увидел матовые стены, облицованные досками, стол и топчаны. – Дядя Кондрат, а винтовка откуда?

– Винтовку не трогай. Она неисправна.

– Затвора нет. Понятно.

– Не в том дело. Это – оружие. Его положено сдать куда следует.

Трофим не сводил взгляда с винтовки. Немного погодя он сказал:

– Ночевать тут будет теплей, чем в церкви. Вот только сена настелить, и жить можно. А затвор можно поискать. Не забрали же они его с собой, когда отсюда драпали.

То же самое думал и Кондратий Герасимович, когда взял в руки винтовку. Но то, что об этом неожиданно заговорил Троха-Трофим, его обеспокоило. Винтовку от мальчика он решил спрятать. Подумал: ишь, глаза загорелись, как у кота на рыбицу…

На четвёртый день за переездом в Заречье послышался рокот мотора. Глянули, а через брод вдоль гряды чёрных свай крадётся полуторка, крытая брезентом. Сапёры. Слава тебе господи, подумал Кондратий Герасимович. Пятеро солдат с сержантом. У всех армейские миноискатели. Сразу принялись за пойму. Здесь Кондратий Герасимович в одиночку не справился. Мины затянуло грязью и родниковой жижей. Стояли здесь и немецкие противотанковые. Размером чуть пошире книги, плоские, в зелёных металлических контейнерах. Они имели по два взрывателя. Сержант обезвреживал их сам.

На второй день работы сержант спросил Кондратия Герасимовича:

– А где ж народ, отец?

– Народ? А мы с Трофимом, что ж, не народ? – Затянулся ещё раз-другой и выдохнул вместе с сизым дымом: – А остальной вон там, возле церкви.

Сержант больше ни о чём не спрашивал. Сказал только, что места здесь красивые и жалко будет, если пустошь не обстроят новыми домами.

– Для того мы и сымаем тут мины. А народ вернётся. Живые ещё есть.

Однажды в конце дня на переезд пришли Фёдор и Евстрат. Евстрат придерживал на плече какую-то рыбацкую снасть.

– Бредень, что ли? – спросил их Кондратий Герасимович.

– Бредень. Вечерком на Лушкином виру затянем. А?

Они будто спрашивали его. А ему что? Снасть хоть и запрещённая, но мало ли что в их крестьянской жизни запрещали власти. Жить-то как-то надо. Кормиться.

– Кто полезет? Я, как видите, рыбак теперь плохой. Трофим крыло не удержит. Да и ростом маловат.

– Мы полезем, – сказал Фёдор. – А ваше дело будет костёр жечь да ведро на уху поставить. Картошки там почистить и прочее. Только вот соли у нас в Красникове нет.

– Соль, ребяты, есть. Есть соль, мои милыи! – обрадовался он.

Это надо понимать – мужики домой наведались! Вот, думал Кондратий Герасимович, ушицы из Лушкина вира похлебают, и снова прилепятся к родному месту.

В тот вечер сидели допоздна. Вечер уже перешёл в ночь, а они всё сидели на берегу Острика возле Лушкина вира под старой дуплистой липой. Под ней, может, сидели вот точно так же их отцы и деды, и прадеды. И тоже хлебали деревянными ложками ароматное горячее хлёбово, пахнущее свежим окунем и плотвой.

– Кондрат, – окликнул его конюх Евстрат, который доводился Кондратию Герасимовичу троюродным братом то ли по матери, то ли по отцу, – а как ты думаешь, война скоро кончится? Или как?

– Теперь, ребяты, германца скоро прикончат. Америка пошла, Второй фронт… Видали б вы, какие у нас танки теперь. Броня – что церковная стена! А самолёты!..

– Я ихнюю «пантеру» тоже видел. – Фёдор пошевелил палочкой угли в костре. – Не успели мы второй снаряд в ствол толкнуть, она нам прямо в орудийный щит фугасный засадила. Орудие всмятку, расчёт весь лежит. Кто убит, кто ранен. Мне повезло, один осколок всего попал. Правда, большой. Ступня на сухожильях болталась. Надо было в госпиталь. Там, может, ногу мою и отрятовали бы. Но какой там, в бою, госпиталь? Положили меня под ракитку, в каком-то овраге. Час лежу, другой, третий. Раненые, кто рядом лежал, умирать стали. Все тяжёлые. Подошёл фельдшер, старичок батальонный. Ещё в империалистическую воевал в той же должности. Помрёшь, говорит, и ты, парень. Давай я сам тебе, мол, операцию сделаю. А мне уже так хреново, что думал я недолго. Кивнул и говорю: режь, Иван Михалыч. А голоса своего уже не слышу, поплыло передо мной всё.

– Рано или поздно, кончится, – не отпускал свою думу Евстрат.

И Кондратий Герасимович, и Фёдор видели его мысли. Младшие братья Евстрата, Николай и Сергей, воевали на севере, в Карелии. Евстрат часто получал от братьев письма. Но о том, что случилось с родителями и младшей сестрой, Евстрат писать им не осмеливался. Опасался: получат такое страшное известие, озвереют, мстить кинутся, в самое пекло полезут. Страшно Евстрату было сиротой остаться. Жена и дети его тоже в риге сгорели.

– Мужики вернутся…

Трофим уже спал, укрытый их шинелями.

– Мальчонку-то ты, Кондрат, как, насовсем взял? Или оприютил на время? – спросил Фёдор, поглядывая на спящего Трофима.

– Насовсем. Если приживётся. Диковатый. Боюсь, потяжеле станет, сбежит. Мамку с батькой мечтает найти.

– А кто они у него?

– Да вроде военные. А там, кто его знает. Запрос пошлю. Может, кто и отыщется. Без родного жить тяжело. В сиротах. Помнишь, как дед Андрей говорил? За лихого дядьку – хоть матку отдай, а всё не родня.

– Это точно…

Постреливали уголья в умирающем костре, остывала уха в ведре. В густой темени Лушкина вира шумела у берега вода, скрипели утонувшие по колено стрелы кугушника. Рыба всплёскивала на самой серёдке заводи. Тяжело плёхала, крупная.

– А что, ребяты, – сказал весело Кондратий Герасимович, – неужто не дохлебаем до дна?

– Не думаю, что так ослабели, – в тон ему ответил Евстрат.

– Тогда ещё по стопочке… – Кондратий Герасимович разлил по кружкам последний спирт и на глазок разбавил ключевой водой из алюминиевого жбана. Однако свою долю махнул так, не портя градуса. – Ну, за то, чтобы через год на Храмовом бугре и в Заречье ребятишки в мячик играли!

Выпили. Крякнули. Застучали ложками. Хорошая получилась уха. Но Кондратий Герасимович радовался большему: мужики на пепелище пришли, стариков и родню помянули, в Лушкин вир с бреднем хозяевами полезли…

– А ты, значит, Кондрат, гвардейской ротой командовал, – отдуваясь от горячего хлёбова, сказал Фёдор.

– И гвардейской, и штрафной, – кивнул Кондратий Герасимович. – И взводным по первости пришлось, и даже рядовым бойцом.

– Как? И в штрафную попал?

– И в штрафную.

– Говорят, туда если попал, то всё, пиши домой прощальное письмо. Смертники. Как же тебя туда угораздило, Кондрат?

– Как-нибудь расскажу. Дело-то, ёктыть, невесёлое. Хотя и воевал я в штрафной роте не солдатом-штрафником, а офицером, командиром взвода. Тройной оклад.