Они смотрели друг на друга. Склонившись над рельефными перилами трибуны, Береника медленно, словно в сонном упоении, робким движением влюбленной рабыни протянула лавровый венок.

Затаив дыхание, многотысячное собрание с разными чувствами ожидало конца этой сцены, которым должно было стать, если верить слухам, объявление о браке императорского сына с царицей Халкиды. Отовсюду доносился приглушенный страстный шепот, подобный мелким ручейкам, текущим через море тишины…

И тогда, словно гром среди ясного неба, откуда-то с верхних ярусов раздался крик:

— Будь проклята, Береника, позор народа своего, предательница справедливого дела и отравительница душ дщерей иудейских!..

Тут голос, выкрикивавший латинские силлабы, хриплый, но мощный той силой, которую дает бессознательная яростная страсть, оборвался на мгновение, будто рот кричащего попытались закрыть рукой. Но внезапно он взорвался снова, еще более раздраженный, еще более мощный:

— Будь проклят и ты, опустошитель чужих стран, изверг, спаливший храм…

Наверху началась возня, перешедшая в рукопашную, блеснуло оружие. Но безумец где-то там, в пестрой и тесной толпе, в припадке одержимости голосом хриплым и прерывающимся от борьбы все еще выкрикивал:

— Будьте вы оба прокляты Богом сильным и страшным! Будьте вы прокляты небом и землей! Будьте вы прокляты всеми, кто служит делу справедливости! Будьте прокляты каждой высшей силой, земной и небесной! Будьте прокляты… прокляты… прокляты!..

Охрипший, прерывистый, безумный голос все отдалялся, отдалялся и ослабевал, как будто выкрикивавшего проклятия уводили все дальше и дальше. На трибунах, в ложах среди благородных римлян воцарилось молчание, которое было во сто крат красноречивее любых громких аплодисментов. Это было молчание злорадства, которое оказалось сильнее всех иных чувств и которое невозможно было скрыть никакими пристойными минами на лицах. Все, что по каким бы то ни было причинам содержало хотя бы каплю яда и уязвляло нынешние порядки в Риме или его виднейших особ, и все, кто, с пренебрежением глядя на чужие народы, презирал осыпанную драгоценностями представительницу того из них, который был ненавистен больше остальных; все, что было в Риме чистым, непокорным, гордым, завистливым или уязвленным, с равнодушием, более красноречивым, чем рукоплескания, приняло оскорбление, брошенное каким-то неизвестным на головы императорского сына и его любовницы.

Вместе со свитой молчал и метал триумфаторские взгляды Цестий, ненавидевший иудеев, которых победить он не смог и которые увели у него жену; молчали, но иронически улыбались в ложе Элия Ламии, чье лицо, прикрытое беззаботной маской, интрижки императорского сына бороздили тем не менее отчаянием и гневом; зловеще и чуть ли не в голос смеялись родственники и друзья Марсии Фурмилии, брошенной Титом супруги. Однако угрюмым и грозным стало обычно добродушное лицо Веспасиана; Домициан порывистым движением выбросил вперед руку, призывая:

— Кесарь! Прикажи, чтобы завтра же отрубили голову этой мрази!

Но в то время как жест его и уста грозили, глаза смеялись злорадством, причиной которого стал тот удар, что настиг его брата. Для самого же Тита ударом оказались не крики и проклятия неизвестного нахала, а рукоплескания, с которыми приняла происшедшее значительная часть тех, кого он именно сегодня собирался удивить и покорить. Он не склонил головы, совсем напротив: его глаза, которые только что с упоением тонули в очах любовницы, полыхнули огнем страшного гнева. Мягкий Тит, которого все наперечет уже начинали называть «усладой рода человеческого», во гневе, в скорби, почувствовал себя любимым сыном властелина мира и испепеляющим взглядом полубога обвел всех вокруг. Береника исчезла в свите Агриппы, которая быстро окружила ее, закрыв от глаз людских.

Однако все, что творилось внизу, было тихой идиллией по сравнению с бурей, которой гудели верхние ярусы. Находившиеся там солдаты любили Тита как полководца, который приводил их к победе, а народ, пораженный его красотой, силой и достоинством, готов был воздвигать во славу его алтари и поместить его в ряду бессмертных богов. И там тоже самая искренняя ненависть кипела к иудейскому племени. А не иудей ли тот нахал, который, оскорбив полубога и, самое главное, прервав народное веселье, не позволил удовлетворить всеобщее любопытство? Впрочем, Береника ведь еврейка, а из числа всех смертных ее выделила любовь императорского сына, чувственной красотой ее упивались людские очи, и она лучилась притягательной силой богатства. А тот оборванец, нищий, смотревший на представление с лавки для простонародья и свойственным еврейской черни способом коверкавший латинские слова, — кто он?

— Это еврей! Еврей! Еврей! — громко кричал Сильвий, хозяин ткацкой мастерской на Авентине. — Пусть мне божественный Аполлон лиру свою с обелиска на голову сбросит, если я не узнал в нем одного из ткачей, что живут за Тибром!..

— Ты немного ошибся, Сильвий, — пытался перекричать приятеля парфюмер Вентурий. — Еврей-то он еврей, только не ткач. Клянусь, что он из тех, кто в Тибрском заречье производит духи!..

Через плотную толпу, топча людские ноги и здоровенными кулаками расталкивая плечи и спины, пробивался сотник громадного роста, разгневанный и недоуменный, изрыгая страшные ругательства.

— Где он? — кричал сотник. — Куда он делся? Его разве уже схватили и посадили в тюрьму? Я давно его заметил… Кто он такой? Я его где-то видел! Уже где-то видел! Где я его видел?..

Множество голосов заговорило одновременно:

— Не схватили его и не посадили в тюрьму!

— За ним стоял какой-то человек и пытался закрыть ему рот…

— Тоже еврей какой-то, только в тогу одетый…

— Людей с собой привел, много людей…

— Влезли на наши места… и уселись вокруг него…

— А когда он рот раскрыл и понес свои глупые проклятья, потянули его назад, но он сопротивлялся им… Худой, словно перепелка, три дня не евшая, а сильный вроде тебя, Педанус…

— Окружили его так, что мы не могли даже кулаками дотянуться до боков его, ни руками вцепиться в него…

— Обступили его… защитили… увели…

— Где же я видел его? Клянусь Геркулесом, где-то раньше я уже видел эту безумную морду! — ударяя себя мощным кулаком в лоб, с которого пот лил градом, все повторял сотник.

И тогда из толпы выскользнул ужом, будто костей у него не было, и встал перед сотником едва доходивший ему до пояса человечек в грязнокрасной рубахе, плешивый, с клочками рыжеватых волос, обутый в какое-то подобие сандалий. Он поднял свои маленькие желтые глазки к толстому и громадному лицу великана и с кошачьей хитростью заговорил:

— Где и когда ты эту бешеную морду видел, Педанус, о том тебе расскажет Силас, носильщик паланкинов с той стороны Тибра. А видел ты его во главе иудейского войска, выступившего против кесаря… Это враг императора и богов… Это еврей, который с удовольствием поджарит тебя, Педанус, и съест в свой шабат… Это беглец, которого давно разыскивают римские власти…